Много лет еще потом я продолжал изучать великое учение Маркса, но уже первое знакомство с ним произвело на меня незабываемое впечатление. Все прежние понятия приходилось перестраивать, на все смотреть с новой точки зрения. Я знал ходячие фразы о том, что капиталисты отбирают себе прибавочную стоимость, создаваемую трудом рабочего, но это, казалось, легко исправить соответствующим законодательством. Теперь я увидел, что дело совсем не в этом.
Ночи напролет мучился я новыми для меня мыслями, оказывается, борьба, которую я вел, лишения, которые я терпел, когда сам шел на смерть и других посылал, — все это делалось не для спасения родины, а являлось лишь частью борьбы мировых хищников за рынки. Я вспомнил, что, в то время как я лежал раненый и мучительно ждал выздоровления или смерти, мой друг Сухотин наживал свой первый миллион на строительстве новых заводов. Герасимовы шли на штурм немецких, австрийских и турецких окопов, а царь в это время подписывал [418] тайные договоры о дележе Галиции, Турции, Персии.
Я вспомнил слова солдата после Бялы:
— Нам все это ни к чему... Пусть господа, которым нужна война, пусть они и воюют.
Я вспомнил митинг в Волынском полку, когда солдатская масса громко требовала мира.
Вспомнил я и разговоры Терещенко на заседании Временного правительства о том, что надо еще немного продержаться, и Россия примет участие в дележе мира, после того как Германия рухнет.
В моей жизни это был перевал! Я понял, что энтузиазм, с которым я шел в бой, любовь к отечеству были не более как средство в руках могучих сил империализма, погнавших миллионы людей на бойню во имя «защиты отечества».
Я с ужасом должен был признать, что, защищая капиталистический строй, был изменником своему народу, в то время как я готов был отдать своему народу все, отдать самую жизнь. Думая служить отечеству, я служил алчной кучке хищников, распинавших мою родину. Желая видеть свое отечество свободным и счастливым, я на самом деле предавал его иностранным капиталистам. Мечтая о гражданском мире, я облегчал буржуазии готовить классовую войну. Борясь за демократию, я готовил диктатуру оголтелой белогвардейщины... Дальше продолжать прежнее я не мог! И у меня созрело окончательное решение. Когда через несколько дней ко мне на свидание пришла жена, я просил её поставить в известность моих друзей-партийцев о том внутреннем перевороте, который я пережил за последние дни. В это время многие из моих друзей по 1917 году — и эсеры и меньшевики, — бесповоротно порвав со старым, вместе с большевиками боролись с врагами пролетарской революции. Я и раньше не мог примириться со многим, что делалось, но это прошло; теперь нужно было смотреть вперед и думать, как страна сможет выйти из того состояния, в котором она оказалась. Я был убежден, что выход в развитии форм, созданных революцией, а не в повороте назад, который может быть осуществлен лишь силой иностранных штыков. Построение новой России, о которой я мечтал и за создание которой готов был бороться, решался силой оружия, и я не мог больше оставаться [419] пассивным зрителем. Я готов был идти всюду, куда меня пошлет Советская власть.
Через несколько дней меня вызвал военный комиссар Петроградского округа, которому я повторил то, что сказал жене. Комиссар спросил меня: буду ли я в случае надобности защищать Петроград от белых? Я отвечал: да. Выйдя на волю, я встретил членов ЦК партии эсеров Гоца и Фейта, своих друзей по работе летом 1917 года и особенно по подпольной борьбе с большевиками на переломе семнадцатого — восемнадцатого годов. Я обрадовался встрече, так как читал в газетах заявление части эсеров о том, что они прекращают борьбу с Советской властью; знал я также, что эсеры-максималисты вступили в партию большевиков. Я сказал Гоцу, что готов вступить в Красную Армию.
— Вы с ума сошли! — сказал Гоц. — Слушайте, что я вам скажу. Теперь борьба с большевиками внутри страны невозможна. Но придет время, и мы подымем голову. Нам нужно сохранить кадры! Отправляйтесь за границу, мы вас переправим туда и поможем там устроиться. Хотите?
— А что скажете вы? — обратился я к Фейту, которого я особенно уважал за его честный и прямой характер и мужество в борьбе.
— Что я скажу! Я потерял ориентировку и не только не могу вести других, но и сам не знаю, что делать. Я больше не могу сражаться против большевиков. Я же социалист, в конце концов! Всю мою жизнь я отдал борьбе за социализм, такой, как я его понимал. Теперь социализм строится, правда, не такой, каким я его мыслю, но это, несомненно, социализм. Ленин — великий человек. Если я буду вести против него борьбу, то помощь этим будет оказана только махровой реакции. Я выхожу в политическую отставку и занимаюсь только врачебной деятельностью. Завтра я отправляюсь с санитарным поездом на фронт.
— Ну, это не так! — решительно возразил Гоц. — Если мы и неправы, то пусть партия эсеров погибнет в бою, а не сгнивая заживо. Согласны вы ехать? — снова спросил он меня.
— Нет, не согласен! Я остаюсь на своей родной земле, со своим народом и хочу помочь ему выбраться из тех трудностей, в которые он попал. [420]
Гоц повернулся и ушел. Но Фейт пожал мне руку и сказал:
— Вы правы. Вступайте в Красную Армию и идите своим путем. Кстати, вам это надо знать: ваше имя в белой армии в списке приговоренных к смерти; как только вы попадете к ним в руки... Это за ваше выступление против Корнилова.
* * *
В штабе Петроградского округа, куда я был назначен, я встретил одного из наиболее уважаемых профессоров старой царской академии Генерального штаба, когда она под руководством Головина поворачивала армию на современные рельсы после поражения в русско-японской войне. Это был Александр Алексеевич Балтийский.
Мы оба были рады встретить друг друга и особенно обрадовались встрече в рядах одной армии. Значит, мы оба в трудное время оказались по одну сторону баррикад.
Балтийский был счастливее меня. Он не знал того тяжелого периода междупутья, который пережил я. С первых дней революции он встал на сторону большевиков прямо и открыто. Меня интересовало, как ему дался этот переход.
— Очень просто, — отвечал Балтийский. — И я, и многие офицеры, шедшие по тому же пути, служили царю, потому что считали его первым из слуг отечества, но он не сумел разрешить стоявших перед Россией задач и отрекся. Нашлась группа лиц, вышедших из Государственной думы, которая взяла на себя задачу продолжать работу управления Россией. Что ж! Мы пошли с ними, помогая им как только могли и работая не для них, а для пользы родины. Но они тоже не справились с задачей, привели Россию в состояние полной разрухи и были отброшены. На их место встали большевики. Мы приняли их как правительство нашей родины и также по мере сил стремились помочь им в их работе. В политику мы в то время не вмешивались и действовали по признаку преемственности власти. Ну, а потом мы поняли свою ошибку; в ходе работы стали знакомиться с тем, чего хотели Советская власть и Коммунистическая партия, и пришли к полному убеждению, что они [421] правы, что они действительно строят государство, какого не видел мир. Идея социалистического отечества стала нам близка. Вот и все.
Меня очень интересовало это простое и ясное решение того вопроса, над которым я думал целые ночи, вникая в существо идей новой власти. Но я знал, что далеко не все офицеры стояли на той же точке зрения, что и Балтийский, и спросил, много ли людей в армии думают так, как он.
— Не много, но вполне достаточно. И надо сказать, что это именно те люди, которые в старой армии отличались уменьем смотреть жизни прямо в глаза, а не через призму разных хитрых слов и принципов.
— Позвольте, но как же вместе с нами оказался генерал Комаров? Он с первых дней был врагом революции вместе со своим другом Гучковым. Его прочили, как я знаю, в начальники штаба к Корнилову.
Балтийский улыбнулся.
— Он умный человек и сразу увидел, что белогвардейщина — гиблое дело.
— Но как же его приняла Советская власть?
