но деньги, вложенные в свиней, оборачивались недостаточно быстро
и он с радостью уехал в Лимон.
Лимон самое гиблое место Карибского моря, даже индейцы мерли там от малярии, желтой лихорадки и кровавого поноса.
Кейт отправился в Новый Орлеан на пароходе "Джон Д.Мэйгз" набирать рабочих на постройку дороги. Он предлагал им доллар в день на готовых харчах и набрал семьсот человек. Некоторые из них уже бывали там с Уильямом Уокером110 в прежние, флибустьерские дни. Из этой партии выжило человек двадцать пять.
Прочие оставили свои проспиртованные трупы догнивать по болотам.
В следующий раз он привез полторы тысячи; все они умерли, доказав, что только ямайские негры выживают в Лимоне.
Майнор Кейт не умер.
В 1882-м построено было двадцать миль пути, а у Кейта было миллион долларов долгу:
дороге нечего было перевозить.
Чтобы дороге было что перевозить, Кейт заставил сажать бананы, а чтобы сбывать бананы, ему пришлось стать судовладельцем;
так началась карибская фруктовая торговля.
Тем временем рабочие мерли от виски, малярии, желтой лихорадки, кровавого поноса.
Умерло три брата Майнора Кейта.
Майнор Кейт не умер.
Он строил железные дороги, открывал лавки по всему побережью в Блуфилдсе, Беливе, Лимоне, покупал и продавал каучук, ваниль, черепаховую кость, сарсапариллу, все, что можно было дешево купить, он покупал, все, что можно было дорого продать, он продавал.
В 1898 на паях с "Бостонской фруктовой компанией" он образовал "Объединенную фруктовую компанию", которая с тех пор стала одним из самых мощных промышленных предприятий мира.
В 1912 он учредил Международное общество по эксплуатации железных дорог Центральной Америки.
Все это было создано на выручку от бананов;
в Европе и Соединенных Штатах начали есть бананы,
и по всей Центральной Америке вырубали джунгли, чтобы сажать бананы,
и строили железные дороги, чтобы вывозить бананы,
и с каждым годом все больше пароходов Великого белого флота
отплывало на Север с грузом бананов
такова история американской империи в Карибском море,
если не считать Панамского канала и будущего канала в Никарагуа и броненосцев и штыков морского десанта.
Но отчего же так тревожен взгляд Майнора Ч.Кейта - пионера фруктовой торговли и строителя железных дорог - на всех снимках, помещенных в газетах после его смерти?
КАМЕРА-ОБСКУРА (20)
Когда в Лоренсе трамвайные вожатые забастовали111 из солидарности с теми как их там ну словом со вшивыми полячишками, с макаронниками, которые не моют шеи и вместе со своими жирными сальными женами едят чеснок и разводят проклятые иностранцы ораву визжащих ребятишек тогда обратились к добровольцам к порядочной опрятной молодежи
с призывом заменить вожатых и показать чужеземным агитаторам что есть еще кому в нашей стране нести бремя белого человека...
Так вот этот парень жил в Мэтьюзе и всегда мечтал стать трамвайным вожатым... говорят что мистер Грувер был трамвайным вожатым в Олбани и сильно пил и его встречали на улице с девками...
Так вот этот парень жил в Мэтьюзе и он отправился в Лоренс вместе с товарищем и оба записались в Лоренсе и толпа ревела Стачколомы скебы но в толпе были одни итальяшки, всякая сволочь землекопы сезонники. А парень этот с товарищем были закадычные друзья и он взобрался на площадку и стал вертеть сияющую медную ручку и давать звонки. Это было в трамвайном парке. Его товарищ возился с чем-то у буферов а парень вертел сияющую медную ручку и вагон тронулся и он наехал на своего товарища так и расплющило ему голову буферами, так и убило его насмерть тут же в трамвайном парке и теперь парню придется держать ответ перед родственниками своего товарища.
ДЖ.УОРД МУРХАУЗ
В Питтсбурге Уорд Мурхауз устроился репортером в "Таймс диспэтч" и шесть месяцев писал о свадебных церемониях, о собраниях местной ложи Оленей, о таинственных убийствах и самоубийствах среди литовцев, албанцев, хорватов, поляков, о трудностях натурализации для рестораторов-греков, о банкетах Союза сыновей Италии. Он жил в нижнем конце Хайленд-авеню в большом красном деревянном доме. Хозяйка миссис Кук, сварливая старуха родом из Белфаста, принуждена была пускать жильцов после того, как мужа ее, мастера на заводе в Хемпстеде, насмерть придавило сорвавшейся с крана чугунной болванкой. Она готовила Уорду завтрак, а по воскресеньям и обед, а пока он в одиночестве съедал их в душной, заставленной мебелью столовой, она стояла возле него, рассказывая о своей молодости, проведенной на севере Ирландии, о коварстве папистов и добродетелях покойного мистера Кука. Это было трудное время для Уорда. В Питтсбурге у него не было друзей, и всю студеную, пасмурную и слякотную зиму он мучился насморками и ангиной. Он ненавидел газетную редакцию, и нависшее хмурое небо, и крутую деревянную лестницу, по которой ему то и дело приходилось бегать вверх и вниз, и запах нищеты и капусты и стирки и ребят в ветхих лачугах, где ему приходилось отыскивать то миссис Пиретти, у которой мужа убили в пьяной свалке в кабаке на Локэст-стрит, то Сэма Бурковича, вновь избранного председателем Украинского певческого кружка, то женщину с разъеденными стиркой руками, у которой ребенка зарезал какой-то дегенерат. Он никогда не возвращался домой раньше трех-четырех часов утра, и, позавтракав часов в двенадцать, он уже ни за что не мог взяться: надо было идти в редакцию за новыми поручениями. Приехав в Питтсбург, он зашел повидать мистера Мак-Гилла, которого он встречал с Джэрвисом Оппенгеймером в Париже. Мистер Мак-Гилл вспомнил его и взял адрес, сказав, чтобы Уорд наведывался, так как он надеется устроить его в новое информационное бюро, организуемое Торговой палатой, но недели проходили за неделями, а мистер Мак-Гилл не давал о себе знать. В середине зимы пришла сухая записка от Аннабел Мари о каких-то формальностях развода: она выставляла основанием отказ в материальной поддержке, долгую отлучку и жестокое обращение. От него требовалось, только чтобы он отказался явиться на разбор дела в Филадельфию. Надушенный голубой листок почтовой бумаги пробудил в нем смутное желание женщины. Но надо было блюсти себя и думать о своей карьере.
Хуже всего бывало по праздникам. Часто он до самого вечера валялся в кровати, слишком подавленный, чтобы выйти в черную слякоть улиц. Он выписывал пособия для заочных курсов журналистики и рекламного дела и даже курс разведения плодовых деревьев - ему пришло в голову бросить все и отправиться на Запад и работать там на каком-нибудь ранчо, - но у него не хватало желания заниматься, и брошюры грудами скапливались у него на столе. Просвета не было. Он снова и снова перебирал в памяти все свои поступки с того самого дня, когда он в Уилмингтоне сел на поезд в Ошен-Сити. В чем-нибудь ведь должна быть ошибка, но вот вопрос - в чем. Он пробовал раскладывать пасьянс, но и на этом не мог сосредоточиться. Он забывал о картах и безучастно сидел за столом, покрытым коричневой бархатной скатертью, и смотрел поверх пыльных искусственных папоротников в цветочном горшке, обернутом гофрированной бумагой и перевязанном пыльной розовой лентой от конфетной коробки, вниз на широкую улицу, где трамваи с непрерывным скрежетом заворачивали за угол и дуговые фонари, вспыхивая в вечернем сумраке, слабо поблескивали в закоптелом льду водосточных канав. Он часто вспоминал о прежних днях в Уилмингтоне, о Мэри О'Хиггинс, об уроках музыки, о том, как мальчишкой он целыми днями удил в ветхом ялике на Делавэре; от этого ему становилось так грустно, что он выскакивал из дому, выпивал в киоске на углу стакан горячего шоколада и брел в город куда-нибудь в дешевое кино или варьете. Он позволял себе выкуривать три дешевые сигары в день, по одной после каждой еды. Это давало хоть какое-то удовлетворение, по крайней мере было чего ждать.
