Часть IV: Второе дыхание

Очевидцы

Когда Беатрис впервые привела детей навестить меня, я уже провел три месяца в палате интенсивной терапии. Я не мог говорить из-за трахеотомии. Летиция прилагала невероятные усилия, чтобы убедиться в том, что я ее вижу. Она играла в игру: пряталась позади других членов семьи, строила им рожки и корчила рожицы за их спиной. Я наблюдал за ее выходками и думал: «какая же она чудесная». А она видела в моих глазах смех, на который был неспособен мой, полный трубок, рот.

Конечно, я был полон отчаяния, этого бесполезного чувства, которое снедает тебя. Если бы я мог избежать событий 23 июня, я бы не изматывал Беатрис, не мучил Летицию и не сделал бы Робер-Жана таким уязвимым. О, сколько усилий они приложили, чтобы поддерживать мою жизнь. Слишком многого от них требовалось, они были еще такими юными. Этот день начался для меня с подарка.

*

Я лежал на воздушно-жидкостном матрасе шесть недель, чувствуя себя так, как будто я плыву, когда теплый воздух циркулировал в микроскопических пузырьках, которые поддерживали меня в состоянии левитации. Тепло, урчание вентилятора, отсутствие каких-либо напоминаний о времени постепенно ослабили мое чувство реальности. Мое сознание отступало, мой мозг превратился в кашу. И всё это только для того, чтобы вылечить мою задницу!

Пролежни – бич паралитиков. Любому предмету мебели достаточно было находиться в контакте с нашими телами пятнадцать минут, в то время как мы ничего не чувствовали, чтобы на нашей плоти образовалась дыра. Требовались месяцы лечения, чтобы она зажила.

В ряде случаев я был залечен до такой степени, что имел удовольствие получить пролежни на пятках, коленях и крестце. Они были настолько глубоки, а кости настолько обнажены, что меня пришлось оперировать, чтобы избежать необратимых повреждений.

Даже в больнице можно получить пролежни. Не имело значения, что в течение трех месяцев мне уделяли столько внимания, делали массаж и переворачивали несколько раз в день в палате интенсивной терапии, пролежни появились через две недели в реанимации. В Керпапе понадобилось девять месяцев, чтобы вылечить эту первую вспышку.

*

Часы, ночи, месяцы, которые я провел лежа на спине и глядя в потолок, дали мне то сокровище, которое я, прилежный ученик нашей культуры, сосредоточенной на том, чтобы стать знаменитым, никогда раньше не замечал: тишину.

Когда наступала тишина, сознание брало всё под контроль. Оно расставляло всё окружающее согласно контексту. Собственное «я» вершило суд. Сначала ты немного боишься. Нет ни единого звука, который мог бы унести тебя куда-то, ни чувств, которые бы отмечали границы твоего тела. Только огромная пустыня, бесплодная и инертная. Тебе приходится превращаться во что-то мельчайшее, чтобы открыть элементы жизни в такой изоляции. Но тогда, наконец, ты начинаешь наблюдать нечто бесконечно малое. Я бы заметил, как палец медсестры возвращается в вертикальное положение после того, как она сделала мне безболезненный укол в какое-то место моего тела, которое я больше не чувствовал; каплю воды, скатывающуюся с компресса по моему виску, врывающуюся в мое ухо и щекочущую меня, пока это состояние не прервет сон; давление пластыря, приклеенного к ноздре, поддерживающего изгиб кислородной трубки; дрожание век в изнеможении. Лицо приближалось: звук был нечленораздельным, без слов. Мои веки наливались пурпуром под неоновым светом. Мои глаза закатывались с наступлением темноты. А потом пустота, мой мозг переходил в режим ожидания, до того как шум или какое-то давление на мое лицо ненавязчиво меня не разбудят. В эти часы, когда мои глаза были закрыты, внутри началась какая-то смутная активность.

Однажды я услышал голос. Он был не мой, он шел изнутри. Возможно даже, это был женский голос, может быть, голос Беатрис. Он задавал мне вопросы, как будто был самостоятельным существом, и когда я не откликался, он сам на них отвечал. Я привык к этому и начал отвечать, так что я даже не узнавал свой собственный голос. Это было, как будто два болтуна без приглашения беседовали в моей голове. Однако они были очень занимательны. В конце концов, это был я. Постепенно я отстоял свое достоинство. Я начал заменять его на более мужской голос. Поначалу мы разговаривали о странно отвлеченных вещах.

– Помнишь ли ты ход своих мыслей?

– Да, да, разумеется.

– Итак, что ты собираешься сказать Беатрис, когда она придет?

– Я собираюсь просто смотреть на нее. Дай мне отдохнуть!

Мой голос и внутренний я спорили постоянно, пока я уже не мог понять, кто есть кто.

Я месяцами смотрел в потолок, и мне не было скучно. Уставившись в ослепительную белизну, я оплакал потерю своего тела и вернулся в мир живых. Я приручил голос, из-за которого меня могли бы признать сумасшедшим. Всё, в чем мы нуждаемся, было для меня под замком. Я забыл ужасные времена, которые провел, учась дышать без аппарата искусственной вентиляции легких и жить, используя те частички моего тела, которые ещё остались, и которые мне добавили. Поддерживаемый на поверхности всей той активностью, которая происходила внутри меня, убежденный любовью Беатрис, я поправлялся.

Я тщательно исследовал те немногие чувства, которые у меня еще остались. Я готовился к визитам Беатрис с помощью бесконечных внутренних бесед. Когда она была со мной, я исчезал, запоминая каждый ее взгляд, каждое слово. Её надежда была заразительной. Когда она была рядом, все частички моей новой реальности начинали складываться вместе.

Моя вера в будущее принимала форму в тишине. Шли часы. Всё, что мне было нужно, это думать о физическом выживании. Было важно, чтобы я не повернулся спиной к надежде. Я мог ощущать ужасную боль в тех частях моего тела, которые ещё сохраняли чувствительность, что приводило к тому, что дезориентированный, я задыхался. Но как только боль ослабевала, возникала надежда. А вместе с ней и чувство, как будто я родился заново.

Тишина.

В то катастрофическое время я всё ещё смел верить в то, что всё может измениться. Пропасть между тем, что я испытывал, и счастьем, в ожидании которого я находился, усиливала мою надежду.

Неспособность двигаться и болезнь ломают и повреждают тело, но когда вы противостоите смерти, они также впускают дыхание жизни в виде надежды, которая постоянно пополняется. Когда вы правильно ее вдыхаете, вы находите свое второе дыхание.

Марафонцы знают о том, что такое второе дыхание. Это что-то вроде состояния благодати. Твое дыхание становится спокойней и глубже, вся боль исчезает. Я боролся за то, чтобы дышать, сорок два года. Мы все задыхаемся, потому что бежим слишком быстро, потому что хотим быть лучшими, первыми. Люди, которые могут лучше всех дышать через двадцать или тридцать километров – это те, которые могут вообразить достижение цели. Это может быть встреча с Богом или новой любовью, но представление о том, как этого достичь, имеет большое значение.

Нельзя пробежать марафон, не превзойдя себя.

Когда ты можешь увидеть нечто большее за криками, за шепчущей уверенностью, за стерильными постелями, ждущими своих хозяев, ты понимаешь, что человечество состоит из теней мертвых и их стонов. Ты приходишь к выводу, что было что-то до и будет после, что древние разделяют с нами этот мир, что вечность населена теми, кто пришел до нас. Надежда – это мост, который ведет, как говорит Халиль Джебран в своей книге «Пророк», из «воспоминаний, этих мерцающих сводов, покрывающих вершины разума» до вечности.

*

Зазвонил телефон. Небесный голос наполнил комнату: – Это Мари-Элен Матьё, директор ХАИ, христианской ассоциации, помогающей инвалидам. Я видела вас в ток-шоу Жана-Мари Кавады «Процесс века». Я бы хотела, чтобы вы выступили на одной из лекций, которые я устраиваю.

Я определенно стал ближе к небесам.

– Это очень лестно... Но я не уверен, что у меня много свободного времени. И я едва ли могу назвать себя верующим. И что касается моих мыслей по поводу инвалидности, я по-прежнему ещё неопытен.