– Нас с водой ждут… – Джека снова немного покоробило поведение русского, но тут до него дошло: – С чем?! В смысле?!

– Кого-нибудь из соседнего селения жрут, – равнодушно отозвался Андрей. – Они тут людоеды все. Вернее, каннибалы, люди им нечасто попадаются последнее время.

С улицы, издалека, донесся страшный, безумный крик. Он звучал все выше и выше, никак не мог умолкнуть… Потом оборвался наконец, резко, словно кричащему заткнули рот.

– Ты прав, Иоганн напоминает, – засмеялся Андрей. – Ну, ты, сволочь старая, – непринужденно обратился он к старику, – воды согрей, быстро. Вон в том кувшине. Живей! – Он передвинул под руку пулемет.

Старик наклонил голову. Шаркая ногами, подошел к висящему около двери большому медному кувшину с высоким узким горлом, украшенному чеканкой. Снял его и начал медленно спускаться во двор.

Джек встал в дверях, опираясь плечом на косяк. Андрей присел на корточки, уперев пулемет прикладом в землю между ног. Наблюдая за тем, как старик открывает деревянную крышку колодца, спросил:

– Старшие твои где? Где сыновья, морда?

– В поле, – глухо ответил старик. Казалось, его голос с годами высох вместе с его телом.

– Слышишь, Джек? В по-оле. Они мирные поселяне. Они честно выращивают свое долбаное просо, а поскольку бараны у них подохли в зиму, то они с просом точат ближних своих. И дальних… Кстати, дом-то на окраине мы сожгли, морда. Слышишь? Ни хрена не осталось. Прощелкали ваши клювиком.

Спина старика – он как раз ставил кувшин куда-то в сооружение, которое Джек опять-таки принял за второй колодец, – окаменела. Руки упали. Он медленно повернулся, и Джек вздрогнул – лицо старика было страшным. Он шагнул к белым солдатам, худые руки вскинулись, выметываясь из отрепьев, беззубый рот распахнулся, как черная щель, – у Джека мороз пробежал по коже…

– Убийцы! – послышался хрип из этой щели. – Дети, о-о-о, дети… Убийцы! Чтоб вам увидеть, как горит ваш дом! Чтоб вам увидеть, как умирают без времени ваши отцы и матери! Чтоб еда не держалась в ваших руках, чтоб вода уходила от ваших губ, убийцы…

Он шептал это и шел, как слепой, не опуская рук. Англичанин оттолкнулся от косяка, ощущая приступ ужаса, настолько все было дико, страшно, как-то бездонно…

Андрей не вставал, поглядывал на старика снизу вверх. Потом вскочил сразу, разводя ладони движением плывущего брассом человека. Протянутые руки старого каннибала оказались отброшены в стороны. Почти в ту же секунду правая нога Андрея, метнувшись вперед-вверх, ударила старика под челюсть.

Легкое тело, отлетев по дуге, упало у этого то-ли-колодца. И осталось лежать…

– Не люблю таких. – Андрей поднял пулемет. – А про выкидышей его старших нам давно известно… Пошли… Погоди, тряпку дай какую-нибудь, кувшин, наверное, еще горячий…

– Ты возьмешь кувшин?! – с трудом сказал Джек.

– Кипяток-то нужен, – невозмутимо сказал Андрей, направляясь к «колодцу». – Ну ты тряпку-то дай.

Джек повернулся к дому. Действительно, нужна тряпка. Нужно взять кувшин с кипятком…

Мальчишка лет восьми держал большой револьвер обеими руками. Ствол – черная точка. И две черные точки глаз, как пулями, заряженные бессмысленностью, страхом, злобой, ненавистью.

Резкий, отрывистый грохот ударил в стены дворика тяжелым молотом. Джек услышал плачущий свист над ухом, потом вскрик Андрея.

Револьвер – самовзвод. Мальчишка с усилием жал на спуск, ствол от напряжения чуть опустился. И Джек осознал, что можно умереть от дурацкой пули на идиотском чужом дворе. Не в бою, а так, как умер только что Андрей…

Автомат от бока рявкнул коротко, сухо, словно вставляя разгневанную реплику в разговор, не пришедшийся по душе. С такого расстояния промахнуться невозможно. Полторы тонны удара, впечатывающиеся в легкое тело со скоростью 800 метров с секунду, швырнули мальчишку обратно в хижину. Револьвер выстрелил в небо.

Джек повернулся. Андрей стоял, опираясь рукой о забор. Жилет сзади дымился.

– Вот так у нас и погибают, – улыбнулся он. – Хорошо, что не карабин… Ты чего не стрелял-то сразу?

– Живой, – облегченно улыбнулся Джек. – Ты живой…

Он и в самом деле не ощущал ничего, кроме радости – от того, что Андрей жив.

Густаву было интересно ходить по деревне. Он не ожидал, что Иоганн это разрешит, но швейцарец, занятый пленным, махнул рукой. И послал с поляком Жозефа.

Компания, конечно, не ахти. Жозеф казался поляку мрачным и неразговорчивым, хотя Густав представлял себе французов не такими. Ни одного француза Густав раньше никогда не видел, но в кое-каких читаных старых книгах они были шумными, активно жестикулирующими, веселыми. Правда, этот вообще-то не француз… бельгиец. И, хотя и был смуглый и темноволосый, как те же французы по представлению Густава, шумным не казался – шагал себе впереди, а потом вдруг спросил Густава, с интересом смотревшего по сторонам:

– Ты случайно не протестант?

Вопрос был странный, Густав даже не сразу вспомнил, что это такое. А когда вспомнил, уставился на Жозефа удивленно и даже не ответил: какие еще протестанты-православные-лютеране в наше время?!

– Ясно. – Жозеф вздохнул и серьезно посмотрел на поляка. По-английски он говорил примерно так же, как и поляк, разговаривать было достаточно легко. Потом достал из-под РЖ и куртки старинный крестик и поцеловал его. – Понимаешь, я протестант. Я хотел бы исповедоваться, а священников тут нет… Если бы ты был протестант, я бы мог тебе исповедоваться как брату по вере…

– А что, больше христиан нет? – поинтересовался Густав, почему-то смущенный словами бельгийца.

Жозеф вздохнул:

– Нет, откуда… Я вообще на всю роту один христианин. Нет, не смеется никто, но не понимают. А я верю, с детства научили…

– А я себе бельгийцев не такими представлял, – вырвалось у Густава.

Жозеф покачал головой:

– Да я и не бельгиец даже, я валлон[33].

– А, – понимающе сказал Густав. Про валлонов он вообще ничего не слышал. – Послушай, ну в чем тебе исповедоваться? Нет, ты не думай, я и не спрашиваю…

Жозеф поправил патронташ с гранатами к подствольнику. Вновь посмотрел на поляка – внимательно, долго…

Человек – странное существо. Нередко люди откровенничают в дороге с совершенно незнакомыми, зная, что никогда больше их не увидят, рассказывают им о том, о чем никогда не рассказали бы и иным хорошим знакомым. Наверное, то же произошло с юным валлоном. Смуглое лицо стало задумчивым. И Жозеф явно пришел к выводу, что «свежий» человек может понять его лучше, чем старые друзья:

– Знаешь, я верю, что мы здесь сражаемся против нечисти за веру Христову. Ну, как в Крестовых походах в давние времена… И я не знаю, могу ли я… имею ли право… Понимаешь, я торговал краденым. У нас в Шарлеруа до сих пор не везде порядок, за процент с продаж устраивал встречи, помогал сбывать разное, когда был мельче – лазил по форточкам… Знаешь, я понимал, это скверно, мерзко, но – деньги, деньги… Помню, как у меня несколько раз по-настоящему валялись в ногах, у мальчишки, чтобы помог что-то вернуть или достать… А ведь среди моих предков были графы Шарлеруа, де ла Вильеры! – Жозеф вздернул голову. – Война не кончается, а я толкал краденое… Люди шли воевать, люди приходили с войны… или их привозили… клиентов потихоньку становилось меньше, наказывать стали строже, стали вешать… Но я не завязывал. Босс платил мне хорошо, у меня было чутье и на облавы, и на подсадных… Мне должно было исполниться шестнадцать. Я еле-еле ушел в тот день. В меня стреляли. Каски[34]. Не наши, местные. Я спрятался в церкви. Было холодно, шел дождь со снегом, у нас такое часто даже летом… выл ветер… Я уснул, пригревшись, на скамье… Когда я открыл глаза, – взгляд Жозефа стал испуганно-изумленным; он снова живо переживал то воспоминание как реальность, зрачки расширились, – рядом со мной на скамье сидел граф Готье де ла Вильер, сподвижник и лучший меч Готфрида Бульонского…[35] Я понимаю, – Жозеф неловко улыбнулся, – это было от нервов, усталости и страха. Но я так ясно его видел – низко надвинутый кольчужный капюшон, кольчужные перчатки на крестовине обнаженного меча, серебристый блеск лезвия. И чувствовал запахи – мокрого железа, мокрого сукна, мокрой кожи… словно он тоже вошел с улицы. Он смотрел на меня грустно и устало. А потом сказал: «Жозеф, зачем ты губишь свою душу и души своих братьев во Христе? Ты сын воинов, в тебе наша кровь. Ты должен искупить сделанное». Я проснулся. Той ночью я из дома вывез кучу краденого барахла-передержки и свалил его у дверей участка. Подделал подписи отца, матери и пошел в пункт вербовки. Теперь воюю. Но я думаю: а имею ли я право, я, торговец краденым и вор, стоять в одних рядах с теми, кто не веруют в Господа, но чище меня в душе и мыслях своих? Вот… – Он провел ладонью по автомату. – Я рассказал…