— Не к тебе, во всяком случае, — усмехнулся он. — Дома тебе твои уроды выспаться не дадут, а я хочу, чтобы ты отдохнула. Провалилась… Часов на двенадцать.
— Останови! — закричала Нина. — Ты что? Останови сейчас же! Ты заигрался, понимаешь? — кричала она, не зная, что предпринять. — Останови! — Она открыла дверцу, Дима молча захлопнул ее и накинул на Нину ремень безопасности. — Ты меня свяжи еще! — сказала Нина гневно. — Что ты вообще себе позволяешь? Останови машину!
— Ресницы накрасила, — заметил Дима с ехидцей, глядя на дорогу.
— Я? Ресницы? — Она помолчала, судорожно придумывая оправдание и чувствуя себя злоумышленником, пойманным с поличным. — Ну, допустим, накрасила… Я всегда крашу.
— Как же, — хохотнул Дима, выруливая на Пресню. — Ври больше.
— Как ты со мной разговариваешь?! Останови машину… Куда мы едем, в конце-то концов?
— В Серебряный бор. У меня там дом. А воздух — сказка!
— Дом… — пробормотала Нина. — Домовладелец… Сколько у тебя домов-то?
— Много, — ответил Дима весело. — Хочешь, один подарю?
— Обойдусь как-нибудь, — огрызнулась Нина. — Владелец заводов, газет, пароходов… Чего ты от меня хочешь, а?
— Чтобы ты выспалась.
— И все?
— И все.
При въезде в Серебряный бор стоял ночной магазин. Нина скользнула взглядом по освещенной витрине… Ага, тут не только жратва, но и шмотки.
— Останови, пожалуйста, — сказала Нина просительно.
Она уже успела успокоиться и примириться с неизбежностью ночлега в Димином доме. Умом-то она примирилась с этим, но сердцем… Она сидела нахохлясь, сжавшись, словно зверек, загнанный в западню, и бросала на Диму быстрые настороженные взгляды.
А Дима смотрел на дорогу. Дима был абсолютно невозмутим. Что ее там ждет, в этом доме? Неужели он думает… Неужели он собирается… О, Господи, старая курица, на кой черт ты ему нужна?
— Останови, — повторила Нина.
Дима остановил машину и протянул бумажник, не спрашивая ни о чем.
— Я сейчас, — пробормотала Нина, засовывая бумажник в карман.
Влетев в магазин, совсем пустой в этот поздний час, она окинула прилавки торопливым взглядом.
Она прекрасно знала, что именно она ищет. Только боялась себе в этом признаться.
Если Дима… Если все-таки он… Ну, хоть себе-то это скажи! Про себя, себе скажи: да, ты хочешь, чтобы все случилось сегодня. Чтобы он остался с тобой. Ты этого хочешь. И ты хочешь быть красивой. Желанной. И не делай, пожалуйста, вид, что тебя чрезвычайно интересует стиральный порошок «Ариэль» по восемь двести. Отойди от этого прилавка, времени в обрез, иди туда, во-он туда, вправо, там — женское белье…
— А сколько стоит вот этот… гарнитурчик? Пеньюарчик? — спросила Нина, решившись наконец. — Они только черные, да?
Пеньюарчик был ничего себе, вполне подходящий. Но черный цвет… Это слишком. Слишком вызывающе — так ей казалось. Она же не роковая женщина! Не какая-нибудь Шарон Стоун с кинжалом для колки льда.
— Есть розовый, — сказала продавщица, выбрасывая на прилавок шуршащий пакет.
— Нет, — вздохнула Нина. — Цвет какой-то поросячий… Какой-то колбасный…
— Ну, на вас не угодишь, — хмыкнула продавщица и, порывшись на полке, вытащила другой пакет.
— Чудо! — воскликнула Нина, открывая бумажник. — То, что надо.
Золотисто-ореховый. Она брюнетка, ей пойдет.
— Да, но это — икс-эль, — заметила продавщица, выбивая чек. — Вам велико будет.
— Нин, какие-то проблемы?
Нина вздрогнула, стремительно засунув в карман пальто пакет с пеньюаром.
Дима стоял на пороге магазинчика.
— Дмитрий Андреич, здра-асьте! — Продавщица улыбнулась Диме, потом глянула на Нину по-новому, оценивающе. — Так вы с ним? Во-он оно что… Давайте я вам на размер меньше поищу.
— Нет! — Нина замотала головой, отступая от прилавка. — Нет, нет, не нужно… Я тут маме кое-что купила, — пояснила она Диме, поспешно выводя его из магазина. — Так, безделицу… Поехали?
Они подъехали к дому. Собственно, дома она еще не видела — только высоченную ограду и ворота.
Ворота открылись плавно и беззвучно. Дима выбрался из машины, помог выйти Нине. Бросил подошедшему к нему охраннику:
— Поставишь тачку в гараж…
Нина сделала несколько шагов по дорожке, усыпанной сосновыми иглами, остановилась, вдохнула воздух полной грудью… Какой воздух! Осенний, свежий, лесной, пропитанный острым запахом хвои, влажной земли, шишек…
Чем она дышит там, в городе? Да и дышит ли вообще? В этой чертовой посудомоечной — духота парной, резкие запахи химикатов. А потом она моет лестницы и опять задыхается от запаха стирального порошка…
Там она задыхается. Здесь она дышит.
Огромная собака подошла к Нине, обнюхала ее колени миролюбиво, благосклонно…
— Это моя псина любимая. — Дима присел перед собакой на корточки, потрепал ее по загривку. — Смотри, признала тебя. Подли-иза…
Нина перевела взгляд. Вон его дом. В глубине осеннего сада, в полумраке — очертания двухэтажного особнячка. Эдакий терем васнецовский. Большая веранда. Мансарда. В окнах мансарды — теплый медовый свет.
— Мой дом, — сказал Дима негромко. — Знаешь, только когда я его построил, поднял, ухлопал на это уйму сил… и времени… и денег… Только когда я его поднял, я почувствовал себя мужиком. Таким… основательным дядькой. Кулачиной таким. Теперь пузо отращу и цепь на него повешу с ключами… Амбарными.
— Сапоги себе купи, салом их смазывай, — рассмеялась Нина. — Бороду отпусти лопатой. Кафтан я тебе сама сошью… А где дворня?
— Дворни навалом, — заверил ее Дима, ведя к дому. — Садовник вот…
Он сделал несколько шагов в сторону, к дядьке в ватнике. Дядька возился у грядки, вышелушивал бобы из длинных сморщенных стручков.
— Повар, горничных — три штуки. — Дима вернулся к Нине, сунув в карман несколько бобов.
— Купчина! — Нина уже подошла к ступеням крыльца. — Зачем тебе графиня? Тебе купчиха нужна. — И она оглянулась на Диму, не скрывая грустной нежности. — Такая, знаешь, кустодиевская. Чтобы у самовара чай пила, пальчик в сторону оттопырив.
— Мизинчик, — уточнил Дима.
— Вот-вот.
— И хлюпала вот так… — Дима изобразил купчихино хлюпанье, шумно заглатывая воображаемый чай. — Нет уж, благодарю покорно. Не надо нам купчих. У нас другие амбиции.
Дима открыл дверь спальни.
Нина вошла. Остановилась на пороге, оглядываясь с молитвенным трепетом.
Все, как в каталогах, которые она перелистывала иногда, коротая время у своего газетного лотка. Заморский шик плюс умеренное вкрапление славянского колорита. Камин с изразцами под «васнецовские». Абажур диковинный, плетеный — жар-птица, раскинувшая широкие пестрые крылья…
— Красиво, — прошептала Нина, не двигаясь с места.
— Ужинать будем? — спросил Дима, с опозданием снимая с Нины ее пальтецо.
— Нет. — Она вспомнила про пакетик с пеньюаром, лежащий в кармане пальто, резко выдернула пальто из Диминых рук и бросила одежку на кресло. — Нет, я не хочу. Я сразу… лягу.
— Как знаешь… — Дима незаметно для нее сунул боб под матрас. — Ты присядь на полати. Опробуй.
— Зачем? — спросила Нина голосом, севшим от волнения.
Она осторожно ступила на ковер. Мягчайший ворс теплого, золотисто-медового оттенка. Здесь все было выдержано в этих тонах — обивка стен, покрывала, шторы… «И мой пеньюар, — подумала Нина, послушно идя к постели. — Угадала. Подобрала в тон. Только надеть не успею… Господи, хоть бы он ушел сейчас! Я не готова… Я ни к чему не готова, я боюсь его, я себя боюсь, только бы он ушел, только бы он понял это, Господи!..»
Она опустилась на краешек постели, сжавшись, напрягшись… Так приговоренный к смерти опускается на электрический стул.
Дима взглянул на нее — и ощутил толчок острейшей, горчайшей жалости к ней. И невольной вины, и горячей нежности. Бедная, бедная его графинюшка! Как же нужно себя заморозить, выстудить… Да нет, это не она. Она ни в чем не виновата, это не она с собой сделала, это жизнь наша скотская, подлая скрутила ее жгутом, не пощадила…
