Дважды случалось, что Кир и отец просили переправить людей туда. Витька понимающе кивал. Оба раза это были усталые, неразговорчивые мужчины. Когда товарный поезд уходил с Окружной Пищевой на прямую линию перехода, они разбирали свои пистолеты и по частям швыряли с катившейся платформы. Потом недалеко от «Сферы» прыгали с поезда вместе с Витькой, молча жали ему руку и уходили… Никто в «Сфере» не знал об этом. Кроме Скицына. А Скицын сказал однажды: «Ничего, Витторио, так надо. Там, у себя, им бы не выжить…»

Затем случилась история с тринадцатью беглецами из тюремной спецшколы. Тут без шума не обошлось. Но в конце концов сошло Витьке и это.

А Цезарь Лот покидать родные края не собирался. Как узнал наконец Витька, этот мальчишка был из той же спецшколы, но отказался уходить через грань, потому что искал родителей. И вот, выходит, нашел…

Однажды Анда, дочь Кира, сказала:

– Витенька, папа-мама Цезаря уехали, комната их занята, пусть Цезарь переночует с тобой… И свет у себя не включайте, ладно? Так надо…

Витька пожал плечами: надо – значит, надо.

Когда он оставался в таверне на ночь, то спал обычно в узкой, похожей на коридор тесной комнатке, бывшей кладовке. Мебели не было, только у торцевой стены стоял сколоченный из плах широченный топчан. Для Цезаря принесли раскладушку. Легли в темноте, за окнами стояла непроницаемая августовская ночь. Лишь изредка мигал на недалекой грузовой станции прожектор. Из открытой форточки несло запахом увядающей лебеды и нагретых за день шпал.

Цезарь дышал тихо, но раскладушка была старая и ржаво пищала при малейшем шевелении.

– Извини, пожалуйста, – вдруг сказал Цезарь. – Я, кажется, мешаю тебе. Такая скрипучая кровать…

– Не мешаешь. Скрипи на здоровье, – отозвался Витька. Он думал, что до сентября три дня. Завтра возвращаться в «Сферу», послезавтра – в Ново-Томск, и здесь он окажется снова не раньше зимних каникул.

– Извини, – опять сказал Цезарь. – У тебя нет фонарика?

«Вот не спится человеку…»

– Нет… – буркнул Витька.

Цезарь как-то очень-очень притих. Даже раскладушка словно затаила дыхание. Витьку царапнуло: «Зачем Я с ним так?»

– Если надо не очень ярко, я могу посветить…

Он поднял мизинец, привычно вобрал клетками кожи электрическое щекотание воздуха, согнал покалывающие токи к ногтю, сказал: «Гори…» Маленькая шаровая молния послушно и мирно засветилась над пальцем. Витька, будто жонглер, понес шарик на мизинце к Цезарю. Тот сел навстречу. Витька увидел, что он смотрит на шарик без удивления. Это Витьку слегка разочаровало.

– Ну, где светить?

Цезарь повел голым плечом. На коже чернела маленькая бусина.

– Клещ присосался. Даже не знаю когда. Только сейчас нащупал.

– У, зверюга… – сказал Витька, наклонившись. Клещ был местной породы, водился в сорняках городских окраин. Пакостный и заразный. – Это зловредная тварь, так просто не вытащить.

– Ну уж… – отозвался Цезарь, и впервые в его голосе прозвучала еле заметная снисходительность. – Вылезет как миленький.

Он придвинул к набухшему клещу прямую, будто зеркальце, ладонь, пошептал что-то. Бусинка шевельнулась, задергалась, вытаскивая из кожи крошечные лапки. Скатилась Цезарю на колено, потом на простыню. Он брезгливо взял клеща на помусоленный палец, шагнул к черному окну, встал на подоконник, щелчком сбросил «зверюгу» в форточку. Прыгнул на пол и сказал Витьке:

– Большое спасибо.

– Подожди. Небось он в тебя всякую дрянь занес. Давай облучим шариком. Лучше всякой прививки будет… Ты этой штуки не бойся.

– Уверяю тебя, я ничуть не боюсь. – Цезарь подставил плечо.

Витька почти коснулся светлым шариком припухшей на месте укуса кожи. И пока излучение убивало в крови Цезаря всякую заразу, Витька смотрел на ровный, недавно заросший рубец. Он розовел на руке у самого плеча. Словно Цезаря обожгло раскаленной проволокой. Не надо было спрашивать, но Витька не удержался:

– Где тебя так?

Цезарь ответил без охоты, но и без промедления:

– Чиркнуло тогда, в машине…

Наверно, он думал, что Витьке известна его история. А тот не знал ни про машину, ни про все другое. Но спрашивать не стал. Чем «чиркнуло», можно и так догадаться. Витька поежился, сказал неловко:

– Если хочешь, можно сгладить.

– Спасибо, но нет смысла. Все уже прошло, не болит.

Витька не настаивал. Может, рубец дорог Цезарю как память о приключениях. Дело хозяйское.

Цезарь, словно извиняясь за отказ, проговорил:

– Я про эти твои шарики уже слышал. От Анды. Я знаю, ты Виктор, который увел ребят…

Витька шагнул назад, послал шарик в угол под потолок. Вернулся на топчан. Сказал оттуда:

– Не Виктор, а Витька. В любом случае.

– Извини, пожалуйста.

– Что ты все время извиняешься?

Цезарь опять заскрипел раскладушкой.

– Видишь ли… Мне показалось, что мои слова тебе неприятны.

– Ни в малейшей степени… – Витька спохватился, что передразнивает Цезаря. Прикусил язык, откинулся на подушку.

Желтый светящийся шарик проплыл под потолком и скользнул в форточку.

– Снова темно… – тихо сказал Цезарь. Кажется, не Витьке, а себе. И раскладушка скрипнула от его вздоха.

Часто, в каком-то нехорошем ритме, стучал на дальнем пути поезд. Мелькнул прожектор, и еще глуше стала темнота. Где-то хлопнули негромко и безобидно два выстрела. Ржавого скрипа больше не было, зато проступило в тишине осторожное дыхание Цезаря. Какое-то чересчур затаенное. И Витька… да, он, кажется, понял. И сказал прямо, без всякой насмешки:

– Ты что, боишься спать в темноте?

Раскладушка завизжала без обиды, а скорее радостно.

– Видишь ли, – тут же откликнулся Цезарь. – Я вообще-то этого никогда не боюсь. Но сегодня… должен признаться, мне не по себе.

– Бери постель и шагай сюда.

Цезарь послушался. Без лишней торопливости, но сразу.

– Лезь за меня, к стенке. Места много, скрипа никакого. А если что… – Он хотел сказать: «А если что случится, я рядом». Но резко устыдился почему-то.

Однако Цезарь, кажется, понял. Быстро и без суеты он устроился у стены, задышал ровно и благодарно. Прошептал:

– Спасибо. Здесь прекрасно.

«Чудо ты волосатое», – с каким-то непривычным ощущением подумал Витька. Впервые он чувствовал себя кем-то вроде защитника и покровителя. Цезарь сказал нерешительно:

– Может случиться, что я толкну тебя во сне…

– Лягайся хоть всю ночь. Я сплю как убитый.

– Спокойной ночи, Вик… Витька.

– Угу… – пробормотал он в подушку. И в самом деле стал быстро засыпать.

Сны его, однако, не были спокойными. Сначала он бежал по скользким стеклянным ступеням – вниз, вниз, потом сорвался, ухнул в мерцающую искрами пустоту. Пустота стала плоской, выгнулась, гибко соединилась в кольцо Мёбиуса. Кольцо лопнуло, разлетелось черными бабочками. Он оказался на утрамбованной, горячей от солнца глинистой площадке среди желтых скал под белесым знойным небом. Площадка, скалы и небо раскололись бесшумной черной трещиной, и Витька обреченно упал в эту трещину и летел, летел, умирая от жути падения, пока не оказался на подсолнуховом поле. Не успел он обрадоваться покою и громадным цветам, как цветы эти размазались в желтые полосы, опутали его густым серпантином, спеленали в кокон, и в этом коконе тугая сила вновь швырнула его в пропасть. Витька рвался, разрывал ленты, а они вдруг исчезли, и открывшаяся абсолютная пустота, в которой он повис, была страшнее всего на свете. Он висел в центре этой пустоты и в то же время падал, падал, падал, смутно понимая, что необходимо нащупать глазами и мозгом какую-то нить, скрестить ее с другой, найти в точке пересечения желтый узелок-горошину (которая в то же время – светящееся окошко), зацепиться за нее сознанием, остановить ужас падения…

Он не знал еще, что эти сны – первый сигнал о возможности прямого перехода. Что скоро клетки его тела, его нервы не во сне, а наяву научатся отыскивать среди граней мироздания межпространственные щели и он уже сам, добровольно, будет кидаться в этот страх чудовищного полета из одного мира в другой. В страх, от которого нельзя избавиться и к которому нельзя привыкнуть…