Литмир - Электронная Библиотека

— Это Коля хотел, чтоб нас рассадили? — спросила Валя через несколько шагов.

Что мне было ответить? Я поняла, что ответить правду не могу, и сказала малодушно:

— Почему ты так думаешь?

— Нас ребята дразнили. Ну, там «жених и невеста»… Я говорю: «Приходи ко мне на рожденье». А он говорит: «Не приду». И не стал к нам ходить. И уроки больше вместе не делаем. А всё ребята! Дразнили больно. Он и забоялся.

— Ну что ты! Разве Коля кого-нибудь боится?

— А тут забоялся, — упрямо повторила Валя.

…Она была права. Давний этот случай потому оставил такой глубокий след в моей памяти, что я впервые тогда задумалась о многих важных вещах.

Что такое храбрость? Что такое мужество? Душевная независимость? Прямота? Почему все эти вопросы возникли у меня тогда, по такому пустяковому поводу? Подумаешь, какая беда: одиннадцатилетний мальчишка стесняется сидеть с девочкой! Ребята пристают, дразнят — тут застесняешься!

Нет, повод не пустяковый. Коля, который действительно ничего не боялся — ни высоты, ни темноты, ни боли, ни отцовского ремня, — боялся ребят. Боялся не побоев, не боли — боялся слова. И ещё он боялся Вали. Он не посмел ей признаться в своём страхе, он предпочёл, чтобы ответственность за его отступничество взял на себя кто-то другой, скажем, учительница. Отступничество? Опять слово, которое не идёт к делу. Какое же тут отступничество? Мальчику всего одиннадцать лет… Будь я тогда поумнее, знай я жизнь лучше, я сказала бы Коле примерно так:

«Ты отказываешься от дружбы с Валей? Чего же ты тогда стоишь? Ведь это трусость, предательство. Хороши мы будем, если станем бросать своих друзей, лишь бы нам жилось спокойнее! Нет, если ты сейчас, в школьные годы, не научишься дорожить дружбой, беречь её и отстаивать, потом уж трудно будет стать верным, надёжным товарищем».

А может быть, и не надо было произносить длинных речей. Может быть, как-то иначе следовало довести до сознания мальчика эту мысль. Но надо, непременно надо было, чтобы он понял: смелость не только в том, чтобы пройтись по карнизу третьего этажа. И даже не только в том, чтобы кинуться в метель на поиски ребёнка…

Несколько лет спустя, когда я уже преподавала в старших классах, я была на комсомольском собрании, которое надолго мне запомнилось.

Принимали в комсомол одного юношу. Встала восьмиклассница Соня Рублёва и сказала:

— Я против. Он бьёт малышей, издевается над ними. Я много раз говорила ему, чтобы перестал, а он не слушается. Что же он за человек, если бьёт беззащитных?

— А ты что за человек, если ябедничаешь? — крикнул кто-то.

Что тут началось! О юноше, подавшем заявление, попросту забыли. Пламя спора перекидывалось из угла в угол, оно бушевало, захватив весь класс. Кричали все, и я уже не пыталась восстановить порядок.

— Почему она ябеда? Почему, я тебя спрашиваю? Если бы она сказала не при всех, вот тогда она была бы ябеда!

— Если видишь подлость и молчишь — это трусость!

— Я хочу сказать… Вот, по-твоему, Соня ябеда. Ладно, давай вообразим такой случай. Ты ведь собираешься стать писателем, у тебя должно быть воображение. Вообрази: ты уже кончил литинститут и работаешь в какой-нибудь редакции. И вот там выдвигают на какой-нибудь высокий пост человека, о котором ты знаешь, что он карьерист, подхалим. Неужели ты будешь сидеть и молчать? Нет, ты ответь! А если ты смолчишь, ты будешь трус, так и знай! А Соня — смелый человек.

В классе раздался смех, и мальчик, защищавший Соню, видимо, тотчас понял, почему все смеются.

— Да, смелый человек, и неважно, что она мышей боится, и плевать я хотел, что она увидела мышь и вскочила на парту. Всё равно она смелая! Вот моё слово, и ты меня не переубедишь!

Смелость… Мужество… Какие ясные, твёрдые, какие отличные слова! И неужто можно спорить о том, что они означают?

Видимо, можно.

Я знала человека, замечательную писательницу — её звали Тамара Григорьевна Габбе. Она сказала мне однажды:

— В жизни много испытаний. Их не перечислишь. Но вот три, они встречаются часто. Первое — испытание нуждой. Второе — благополучием, славой. А третье испытание — страхом. И не только тем страхом, который узнаёт человек на войне, а страхом, который настигает его в обычной, мирной жизни…

Что же это за страх, который не грозит ни смертью, ни увечьем? Не выдумка ли он? Нет, не выдумка. Страх многолик, иногда он поражает бесстрашных.

«Удивительное дело, — писал поэт-декабрист Рылеев, — мы не страшимся умирать на полях битв, но слово боимся сказать в пользу справедливости».

С тех пор как написаны эти слова, прошло более ста лет. Но есть живучие болезни души.

…Человек прошёл войну как герой. Он ходил в разведку, где каждый шаг грозил ему гибелью. Он воевал в воздухе и под водой, он не бегал от опасности, бесстрашно шёл ей навстречу. И вот война кончилась, человек вернулся домой. К своей семье, к своей мирной работе. Он работал так же хорошо, как и воевал: со страстью отдавая все силы, не жалея здоровья. Но когда по навету клеветника сняли с работы его друга, человека, которого он знал, как себя, в невиновности которого он был убеждён, как в своей собственной, он не вступился. Он, не боявшийся ни пуль, ни танков, испугался. Он не страшился смерти на поле битвы, но побоялся сказать слово в пользу справедливости.

…Мальчишка разбил стекло.

— Кто это сделал? — спрашивает учитель.

Мальчишка молчит. Он не боится слететь на лыжах с самой головокружительной горы. Он не боится переплыть незнакомую реку, полную коварных воронок. Но он боится сказать: «Стекло разбил я».

Чего он боится? Ведь летя с горы, он может свернуть себе шею. Переплывая реку, может утонуть. Слова «это сделал я» не грозят ему смертью. Почему же он боится их произнести?

…Среди множества писем, приходящих ежедневно в редакцию газеты или журнала, опытный журналист тотчас приметит одно-два, чем-то не похожих на все остальные. Иногда такие письма написаны печатными буквами. Иногда — почерком, явно изменённым: буквы идут вкривь и вкось, видно, что человек очень старался писать не так, как обычно. Эти письма — анонимные. Без подписи. Тот, кто их пишет, не хочет быть узнанным. Иногда это письма клеветнические, грязные, в них есть злоба, но нет правды. Но иногда анонимные письма, письма без подписи, взывают о помощи. Они написаны людьми, которые боятся. Эти люди хотят восстановить справедливость, защитить честного человека, наказать подлеца, но они боятся сделать это вслух, прямо, открыто. Они хотят остаться даже не в тени, а в безвестности.

«В нашем техникуме, — говорилось в одном письме, — нельзя произнести ни слова правды. Что бы директор ни заявил, мы должны покорно слушать и молчать. На днях Толя Клименко, наш однокурсник, сказал директору, что выпускной курс надо бы освободить от работы на подсобном хозяйстве, а директор за это лишил его стипендии. Толин отец погиб на фронте, мать умерла, ему никто не помогает, без стипендии ему не кончить техникума. Дорогая редакция, помоги нам».

Корреспондент так и не узнал, кто написал это письмо. Он разговаривал с тридцатью студентами — однокурсниками Клименко. Каждый из них горячо возмущался поступком директора, каждый из них мог быть автором этого письма. Но ни у одного из тридцати не хватило духу высказать своё мнение директору.

«А почему именно я?»

«А что мне, больше всех надо?» — так отвечали Колины однокурсники.

Никто не хотел ссориться с директором. Это хлопотно. Схватишь выговор, а то и сам лишишься стипендии.

— Одному как-то страшно, — сказал Сергей Н.

Но их было тридцать! И, судя по всему, письмо это они писали все вместе. И все, как один, были не согласны с директором. И все, как один, промолчали. Они честные ребята и хорошие товарищи, они искренне хотели восстановить справедливость. Но они хотели, чтобы за них это сделал кто-то другой.

А вот ещё одно письмо.

«Дорогая редакция!

8
{"b":"214416","o":1}