— Верно.
— Ну, а если верно, то вот он тут, я. Если б найти бабу, чтобы любила меня и чтобы у нее кое-что было, так я бы не задумываясь здесь остался.
— И что бы вы делали?
— Дунай же здесь, Варью. Перво-наперво, уток развели бы с женой, кроликов... Опять же — свинья... Ты свиной сыр любишь, Варью?
— Что?
— Ну, зельц.
— Люблю.
— Ну вот. Все у нас было бы: зельц, домашняя колбаса, вареное сало, весной рыба. Лодку бы я держал, как все. Вон там, у пристани. Выкрасил бы ее в черный или в коричневый цвет. Проконопатил бы мхом, как полагается. Я всегда свою жизнь так себе представлял, что у меня лодка есть. Чтоб после службы выгрести подальше и рыбачить. А вечером жена испечет, что наловил.
— Вы в Пече живете?
— Теперь в Пече.
— Знаете, мы в Кёбане по-другому живем.
— Как по-другому?
— Если в субботу у меня рейса нет, я уже часов с трех сижу в «Мотыльке».
— Думаю, за выпивкой...
— За бутылкой пива. Сижу и жду ребят.
— А меня в субботу домой тянет...
— Домой? Вы сказали ведь, что развелись, один живете. Что нет у вас никого...
— Я в том смысле, что если б кто-то был... Словом, если б я, например, жил здесь, в Пакше, в собственном домике... Жена бы уток откармливала, я бы в Дунауйварош ездил... Купили бы телевизор, кушетку, пальто...
— Пальто вы и так можете купить. Выпили много...
— Ничего не много...
— Вы лучше меня послушайте. Когда я в субботу в «Мотылек» прихожу, так девчонки-официантки с готовым мартини меня встречают. А потом ребята подходят. Мы там целый вечер сидим на террасе, как тюльпаны на грядке, и вовсю балдеем. Бабы к нам прямо липнут. Мне даже иногда, знаете, кажется, что у меня в носу магнит какой-то. Бабы так и летят, как мошкара на огонь... Летят, летят...
— Ты вот что, Варью... Ты на забое свиньи бывал когда-нибудь?
— Не бывал.
— Вот подожди: найду себе жену в Пакше, тогда побываешь, не бойся. Знаешь, какая у нас свинья будет? Белая, ровно на сто сорок кило, специально на мясо выкормленная — потому что я ветчину очень уважаю... Ты когда-нибудь на пасху ел деревенскую ветчину?
— Нет, не ел.
— Ну, видишь... Если б ты попробовал хоть раз вареную деревенскую ветчину, с яйцом, да с хреном, да с уксусом, ты бы знал, о чем я говорю. Пасхальная ветчина, с вареным хреном... Понимаешь? Ты слушай меня...
— Ну да. Хрен тоже, наверное, штука что надо,— бормотал в ответ Варью, не очень уверенно владея языком.— А уж мы, когда балдеем на террасе в «Мотыльке»... Всей компанией... И бабы, конечно... Все местные, из Кёбани. Они привыкли. Понимаете? Привыкли.
С трудом, дважды заблудившись в пути, добрались они до общежития. Балог все доказывал, как выгодно разводить уток, а Варью расхваливал кёбаньских девчонок.
Варью заснул сразу, но через несколько минут вдруг проснулся. И с изумлением обнаружил, что Балог кипятит чай на плитке. Варью долго смотрел на плитку, на Балога, потом спросил:
— Вы что это делаете, Балог?
— Чай кипячу.
— Чай, после вина?
— Печень у меня больная. Перед сном надо чай лечебный пить.
— И помогает?
— Помогает. Это — самая лучшая смесь. Александрийский лист, полынь, шандра, лимонная мята, корень белой мальвы, солодковый корень...
В нос Иштвану Варью ударил странный аромат закипающего чая. Он принюхался — и неожиданно снова уснул, как провалился.
2
Неделя у Иштвана Варью выдалась труднаяя В субботу вечером он вылез из кабины «ЗИЛа» с одеревеневшими руками и ногами. Сунул в карман медную статуэтку и открытку, полученную из Марселя, взял под мышку магнитофон, бегло оглядел оставшиеся в кабине сокровища и захлопнул дверцу. Неспешными, усталыми шагами шел он к воротам комбината. За пять с половиной дней Варью проехала две тысячи километров. Где-то на тысячачетырехчсотом километре, между Чорной и Энеше, в утренний час, ему опять вспомнилась светловолосая девушка с мягкими, полными губами, девушка, которую он отказался везти в Боглар. Грудь ему стеснило какое-то странное беспокойство, смутное, неизвестно чем вызванное, словно вместе с утренней дымкой выползшее из глубины мокнущих под дождем кукурузных полей. Дымка постепенно, незаметно обволакивала машину, оседала на стекле и, просачиваясь внутрь, проникала Иштвану Варью в самую душу. У него вдруг появилось навязчивое ощущение, что, стоит ему свернуть сейчас с дороги к Коню или влево, к Белому озеру, и он обязательно встретит девушку. Он ясно, до галлюцинаций, видел, как она стоит, ловя машину, где-нибудь возле магазинчика или придорожной корчмы, и, когда он, Варью, останавливает возле нее «ЗИЛ», она просто, без лишних слов, садится в кабину.
И они едут вместе под дождем куда-то в серую даль. Левой рукой он держит руль, а правая лежит у девушки на коленях...
Конечно, он никуда не свернул, понимая, что все это чепуха; к тому же его ждали в Дёре, на вагонном заводе. Дождь усиливался. Это был уже настоящий ливень; он хлестал по крыше кабины, потом, словно река в половодье, залил сплошной пеленой ветровое стекло. Дворники не успевали разгребать воду, и Иштвану Варью пришлось затормозить. Он снизил скорость до шестидесяти, потом до сорока километров, но все равно едва различал дорогу и пролетающие мимо машины. Водители начали включать огни; пришлось включить фары и Варью. В ревущем водопаде ливня встречные колонны освещенных машин медленно, словно на ощупь проползали мимо. И тут в текучем, исполосованном струями чреве ливня Варью решил во что бы то ни стало разыскать свою светловолосую попутчицу...
Он ехал в автобусе, потом в метро. У Восточного вокзала поднялся на поверхность. Добравшись до улицы Незабудка, включил магнитофон и пошел не спеша, глядя на дома и слушая негромкую музыку. Пел Трини Лопес. Варью не любил Трини Лопеса. К счастью, песня вскоре оборвалась: Варью случайно стер здесь кусок записи. Минуты полторы слышен был только шорох бегущей ленты. «Имя я мог бы все-таки у нее спросить,— подумал он, когда Джанни Моранди запел «Белинду».— Юдит? Вряд ли... Светловолосой Юдит я пока даже в дурном сне не видел... Мари?.. Гитта?.. Клари?.. Магди?..— Он поднял глаза на грязные стены домов с обваливающейся штукатуркой и почувствовал, что Гитта не может быть ни в коем случае.— Может, Шаци?.. Но скорее все-таки Клари или Магди...
Пожалуй, Клари... точно Клари...» Но дальше мысли его не пошли. Несколько минут он слушал Джанни Моранди, потом остановился перед воротами одного из грязно-серых домов. На левой створке ворот виднелась цепочка неровных, с заросшими пылью краями отверстий — следы автоматной очереди, прогремевшей здесь в 1956-м или, может быть, еще в 1944-м году. Варью сосчитал отверстия — их было одиннадцать,— потом вошел в ворота. За мусорными баками, под лестницей, он нашел список жильцов и с волнением принялся читать имена. Вдова Ференцне Такач, Пал Штрасеер, Янош Оршош, Йожеф Оршош, Геза Яки, Микша Кертес, д-р Гедеон Шфрих, Жужанна Фекете, Миклош Майош, Иштван Рабель, Енё Бейцер, Николас Клеридизес, Иван Шестак, Менеос Макрис, вдова Андрашне Бергер... Варью затосковал. Когда он двинулся обратно на улицу, вслед ему раздался скрипучий старушечий голос:
— Вы кого ищете, молодой человек?
«Лед Зеппелин» как раз начал «Там, на крыше». Варью не обернулся, чтобы ответить старухе. Под стенами домов лежал толстый слой высохшего, грязно-серого птичьего помета: наверху, в дырявых водосточных желобах, мостились сонмы голубей. Их возня, унылое воркование вливались в монотонный гул мчащихся по проспекту Тёкёли машин.
Иштван Варью прекрасно понимал, что светловолосая девушка, которую он оставил у пристани в Пакше, теперь наверняка в Богларе, а то и еще дальше: в Фоньоде, в Кестхейе. И все-таки ему казалось: пройдя по улице Незабудка, он узнает о девушке что-то такое, что приблизит ее к нему. Он слушал музыку, смотрел на дома, на раскрытые окна первых этажей. Из окон, улегшись грудью на подоконник, глазели на улицу праздные старухи, будто дело происходило совсем и не в столице, а в каком-нибудь зачуханном, провинциальном городишке. Вокруг овощной лавки и бакалейных магазинчиков толпились женщины. Из парикмахерского салона «Моника» вывалилось несколько обалдевших девушек, явно из пролетарских семей; неестественно прямо держа шею, они гордо понесли домой свои прически. Машины еле тащились по мостовой и, когда из-за угла, с улицы Гараи, выскакивал 78-й троллейбус, жались к самому тротуару, чтобы дать дорогу красному чудовищу. Единственной достопримечательностью улицы Незабудка был продавец содовой на своем надрывно тарахтящем мотоцикле времен второй мировой войны. Останавливаясь через каждые тридцать метров, он звонил в колокольчик и начинал вынимать из фургончика, установленного на месте коляски, бутылки с содовой, сразу по две штуки. Несколько бутылок он передавал в окна первого этажа, потом заходил в подворотни. Вокруг мотоцикла собирались детишки и бледные женщины в халатах. Когда клиентура иссякала, продавец тащился на новое место.
