Все сели. Дёркё повернулся к остальным боком.
— Я не хочу, чтобы вы уезжали,— сказала его жена. — У Жожо здесь работа хорошая. И дом опять же... Сын у нас в будущем году демобилизуется и женится сразу, к жене съедет. Так что одна комната вашей будет, а в другой уж мы с отцом как-нибудь устроимся. Если, конечно, вы любите друг друга, сынок...
— У нас лады, мамаша,— ответил Варью.
— Он говорит, что мы любим друг друга,— перевела Жожо.— Так ведь?
— Так. У нас все — первый класс.
— В общем, оставайтесь здесь, дочка. Варью — хороший шофер, у тебя тоже место хорошее. Как-нибудь уживемся.
— Мне здесь только Жожо нужна. Потому что я ее люблю,— сказал Варью.
— Мама, мы очень любим друг друга. Мы... мы... Мы вместе...
Мать Жожо поднялась и достала из шкафа графин с палинкой и четыре стаканчика. Наполнила их.
— Выпьем за то, чтобы вы любили друг друга,— сказала она и выпила первой. Выпил и Дёркё, к этому времени он уже почти повернулся к столу.— Палинка-то: отец варил. Он в этом деле мастер... Два кило фруктов, две части воды и одна часть сахару. Трубку от «Икаруса» достал. Свернул ее спиралью и течет палинка...
Дёркё оживился.
— И пусть кто-нибудь скажет, что государственная палинка лучше этой,— заявил он с гордым видом.
— Что говорить... У этой даже медный привкус чувствуется,— отозвался Варью.
— А что в этом плохого, я тебя спрашиваю? — взъерошился Дёркё.
— Да нет, это и хорошо. Мы как-то с зятем варили палинку — так пили только то, что вначале шло, с медным привкусом. Ох, и напились же!..
— Золотой мой Ворон...— вставила Жожо и на глазах у родителей поцеловала Варью.
— Я тебя люблю, Жожо, и все у нас будет первый класс, — сказал Варью. — Только не золотой я ворон. Золотой — тот сидит на шкафу, и все. Даже не ест. А я ем. Никакой я не золотой ворон. Я — черный и летаю.
— Поджарить вам яичницу? — спросила мать Жожо.
— Да сладкого перца в нее порежь, — сказал Дёркё.
За окнами начинало светать, в кухню вливалась утренняя синева.
После палинки Варью почувствовал себя очень сильным и решительным. В то время как Жожо резала полосками зеленый перец, а ее мать смазывала сковородку жиром, он выпрямился и, выдвинув вперед подбородок, заявил:
— И вот что еще... Кроликов я кормить не буду!.. И вообще я кроличье мясо не ем: от него у шоферов реакция замедляется...
7
В потоке машин, идущих к Балатону, осторожно вел свой «ЗИЛ» Иштван Варью. Ему снова достался рейс на Балатон, в Феньвеш. Еще две недели назад он, не помня себя от радости, добавлял бы и добавлял газу, чтобы скорее добраться до озера; однако с тех пор жизнь его круто изменилась. Про купанье он и не вспомнил, и вообще его не тянуло теперь ни в Феньвеш, ни в Фонёд, ни в Боглар. К тому же была суббота, а по субботам он привык двигаться к Будапешту, а не отдаляться от него. Но делать было нечего, пришлось ехать. Включив магнитофон, он равнодушно слушал «Сорок восемь тактов» и время от времени ему начинало казаться, что «ЗИЛ» катится вперед не на колесах, а на хорошо смазанном голосе Сьюзи Кватро. Голос этот смешивался, сливался со щедрым утренним светом и тек по шоссе М7, словно какая-то неизвестная, таинственная субстанция. Варью закурил сигарету. А когда поднял глаза, успел заметить, что Дейус, негр с рекламы «Кэмела», обернувшись, что-то шепчет двоеженцу Гиммику. И, быстро приняв прежнюю позу, продолжал как ни в чем не бывало пощипывать струны своей гитары. Но Варью готов был поклясться, что негр успел что-то шепнуть официанту. Самое неприятное было в том, что и кенгуру это слышал и теперь как-то странно косился на Варью.
— Ну, знаешь ли...— рассердился Варью; он привык, что кенгуру всегда смотрит на мир с полным безразличием. А теперь в его взгляде явно сквозило что-то подозрительное.
Варью убавил скорость, так как автострада в этом месте кончалась и весь поток машин замедлил движение. Когда же после развилки Варью снова переключил скорость и прибавил газу, он с удивлением обнаружил, что кенгуру смотрит вовсе и не на него, а на сидящего рядом с магнитофоном игрушечного кенгуру, подарок Жожо. А тот зло поглядывал на собрата с рекламы: еще бы, он наверняка считал, что он единственный будет провожать хозяина на Балатон. Словом, между сумчатыми назревала война. Кенгуру с «Кэмела» приготовился схватиться на кулачки и даже вышел было из очереди; спас положение элегантный плейбой, что стоял позади. Он наклонился, погладил кенгуру и тихо сказал ему что-то: мол, не рыпайся, сиди на своем месте. Еще бы, если в школе кенгуру ни одного настоящего кенгуру не останется, так хоть школу закрывай... Впрочем, Варью эта школа начинала действовать на нервы. Особенно Гиммик, с его пухлой физиономией и неотступным вопрошающим взглядом...
Варью с трудом свыкался со своим новым положением. После той бурной субботней ночи он до обеда спал у себя в кухне, потом проснулся, поел немного вареной говядины и снова, полуодетый, сидел на краю своей постели. Сидел, курил и смотрел в пространство. Было уже часа два, когда зять пожалел его и позвал с собой пить пиво. После второй кружки Варью застонал и уронил голову на ладони. Зять заказал еще две кружки и похлопал парня по спине:
— Ничего, Ворон, от этого не умирают...
Варью поднял взгляд на запотевшую кружку.
— Когда мы на проспекте Ваци жили, я целый
день стоял у окна и смотрел на машины... Ехать, ехать надо всю жизнь... Я всегда так считал. Когда едешь, всегда что-нибудь случается...
— Верно, Ворон... Одно плохо: всегда случается одно и то же.
— Со мной все время новое случалось.
— Например, что?
— Например, снежный буран... Мерзнешь, дрожишь в шубе... Весной солнце припекает... Попутчики попадутся... Иногда с машиной что-нибудь... Приедешь куда-то — можно остановиться, посмотреть, как и что, а можно через минуту дальше ехать...
— Чудак ты, Ворон. Вот лет пять еще посидишь за баранкой, тебе все это знаешь как осточертеет... Зимой всегда застреваешь где-нибудь, весной попутчики, машина иногда ломается, и все время куда-нибудь приезжаешь. И куда бы ни приехал, одно место похоже на другое, и попутчики просятся одинаковые. Я уже наизусть знаю все их басни. Посажу кого-нибудь — и достаточно на морду взглянуть, как мне уже ясно, что он молоть будет.
— Может быть... Только нельзя мне окончательно приехать. Это конец. Значит, прожита жизнь, больше нет путей.
Что же ты — до шестидесяти лет хочешь в кухне жить?
— Мешаю я вам?
— Нам не мешаешь... Хоть восемьдесят лет живи, если нравится... Да ведь как раз сейчас ты бы и мог свою жизнь наладить. Начать жить по-человечески. Мари говорит: девчонка, с которой ты гуляешь, любит тебя и вообще хорошая баба.
— Я и так по-человечески живу. Такая жизнь как раз по мне.
— Ну, ладно, это сейчас... А через пять лет, через десять? Конечно, появится у тебя в жизни и еще какая-то возможность... А какая? Кто знает... Конечно, найдешь ты со временем другую девушку, которая, может, и красивее будет, и богаче... Вопрос только, какой она окажется. Порядочной или с ветром в голове. Если она тебя любить не будет, так мало ли что может случиться. И тогда ничего не поделаешь: развод, алименты... И все сначала... Мари говорит: девчонка, которую ты обрюхатил, сильно тебя любит. Нынче такое нечасто встретишь. Если человека любят — ребенок ли или баба,— то многое в жизни можно вынести. Потому что жизнь, старина, совсем не такая приятная и блестящая штука, какой в двадцать лет кажется. Чем дольше живешь, тем она тусклей, постылей. Но если есть у тебя кто-то, кому ты нужен, то все выдержишь...
Позже, вечером, когда они сидели, клюя носом, у телевизора, сестра вспомнила, что в кладовке есть еще три бутылки пива. Выпили. Мари тоже выпила два стакана. Глаза у нее заблестели. Она вызвалась пожарить яичницу с салом, если мужчины проголодались. Но мужчины этого уже не слышали.
