Варью сплюнул в пыль, потом долго разглядывал плакат, на котором в слабом свете фонаря можно было прочесть лишь три слова: «Будапешт без крыс». В ту минуту, когда он отвел взгляд от плаката, ему показалось, что по мостовой пробежала крыса и скрылась в водостоке.
«Йоцо сказал, что я тоже авантюрист. А если Йоцо так сказал, то так оно и есть. Если человек способен выбросить в окно своего «вольво» несколько тысяч долларов — потому что у него принципы, значит, к его словам стоит прислушиваться...— раз мышлял Варью, представляя, как он, водитель на заграничных рейсах, отвергает одно за другим соблазнительные предложения торговцев наркотиками. Еще бы: ведь главное — это семья, квартира... Тут Варью сообразил, что семьи-то у него никакой нет. У него возникло странное чувство, словно он что-то потерял и не мог вспомнить что. Он задумался.— А может быть, неженатых стараются не посылать в заграничные рейсы? Неженатый — он ведь везде дома. Привыкнет к чужой пище, к выпивке, к бабам, к чужому солнцу. В том-то и беда... В том беда, что я неженатый. Молодой и неженатый... Волосы — что? На волосы им наплевать. А вот семья... Есть семья или нет семьи. Йоцо — вон какой семьянин... А ведь лихим был парнем! Вспомнишь — не поверишь! Казалось, обязательно в тюрьме кончит. А он!.. Таким же работягой стал, как все,— только лучше».
Варью повернул за угол, на улицу, где среди домов светился «Мотылек», увидел под фонарями пыльные, вялые от жары уксусные деревья — и опять вспомнил Пётике. И снова охватила его злость к этой девчонке, которая, видно, каждой бочке хочет быть затычкой. Он еще раз решил, что обязательно проучит ее за болтливость. Но кручение носа уже казалось ему слишком мягкой мерой. Варью начал придумывать что-нибудь более суровое. И на подходе к «Мотыльку» ему пришла в голову одна мысль; он даже рассмеялся. «Возьму я сегодня Пётике в оборот,— думал он.— Выпью с ней два мартини, потом позову гулять. Она наверняка пойдет. Даже если не хочется, все равно пойдет, чтобы подружкам насолить. Словом, пойдем с ней ... Под первой же акацией я ее поцелую и тут же под кофту залезу. А потом где-нибудь на скамейке или под насыпью остальное... И тогда скажу ей, что это — в наказание. Пусть не разносит сплетни, с кем я хожу и прочее ».
Он почувствовал, как вспотели у него ладони и ощутил на них отложившуюся за день грязь. В душе стало неприятно. Но тут он подумал, что в «Мотыльке» сможет вымыть руки, и,немного повеселев, продолжал размышлять, где а как накажат Пётике. На лицо ему уже упал свет с террасы, когда он вдруг снова помрачнел.
«Ведь завтра же Пётаке пойдёт к жене Йоцо и все ей расскажет. А о наказании, конечно, промолчит. Она будет говорить другое. Будет сидетъ и болтать с самым невинным видом, с весёлой улыбочкой, как всегда. Опишет всё в подробностях. Еще и добавит, что, мол, то не так да другое не так. А жена Йоцо дальше пойдет рассказывать. Пётике пригласит Цицу на мороженое с пуншем и, ослизывая ложку, не спеша, обстоятельно расскажет, как все произошло. Цица, конечно, усомнится, но Пётике и доказательства найдет. Какую-нибудь оторваную пуговицу, окурок, разорванное белье. Сама же постарается, разорвет. И положит на край стола. Цица перескажет историю Жожо. С насласлаждением перескажет, со смаком. Жожо будет плакать,а потом, в 6 утра, подкараулит меня на базе... Ну и что,ну, подкараулит? Мое какое дело? — Он рассердился, но злость его даже для него самого не выглядела убедительно.— Пётике и с Жожо потом встретится и от души ее потерзает. Не сразу, конечно, а так через месяц, когда Жожо все уже будет знать и постарается забыть, простить. Пётике мило улыбнется ей и скажет: «Ах, ты знаешь, что-то меня поташнивает. Ты мне ничего не посоветуешь?» Жожо побледнеет. Пётике: «Как ты думаешь, может, мне родить? Он наверняка мечтает об этом. Наверное, для того все и устроил. Любит тебя, а от меня хочет ребенка. Как по-твоему, мальчик будет или девочка?..» Жожо тогда возьмет вилку и вонзит ее в Пётике. А вечером вся Кёбаня будет знать, что Варью и Пётике... Ну, нет... Только не это...»,— думал Варью, тяжелыми шагами поднимаясь на террасу «Мотылька». Он испуганно огляделся, боясь, что сейчас встретит Пётике и придется все-таки как-то ее наказывать. Но ее не было видно. Терраса всколыхнулась привычным хором:
— Карр... карр... карр...
— А, бросьте вы: я же сказал, что в кенгуру превратился,— отмахивался Варью, подходя к длинному столу. В сборе была почти вся компания: два шофера, парень с пивоварни, техник-фармацевт и еще один парень, из общежития, тот самый, что не так давно просил взаймы сотню. Конечно, были и девчонки: Мари, Цица и две новенькие. Варью назвался и сел на свободный стул.
— Ну что, Ворон, трудная была неделя? — спрашивали со всех сторон.
— Две с половиной тысячи накрутил плюс камера плюс поломка карбюратора.
— А девочки были?
— Какие девочки? Жара, вечером пиво... Девочки теперь все на Балатоне, на пляже показывают народу свои белые задницы.
— Нынче у них задницы не такие, как раньше,— вмешался техник с фармацевтического.— Нынче они над ними специально работают. Зимой кварцем греют, весной в окошко высовывают, на солнышко. Проходит мимо какой-нибудь ветеран в отставке и честь им отдает.
— Как это? — спросил Варью непонимающе.
— Из уважения. Думает, это тот, с голой головой, неколебимо стоит в окне, глядя на свой народ...
— Пётике что-то не видно...— как бы между прочим заметил Варью.
— Смылась. Свиданье у нее. Подцепила какого-то битника...
— Битника?
— Ну да, битника. Не слыхал о таких?
Цица подсела к Варью, поцеловала его в ухо.
— Фу, — сказала она.
— Что такое?
— Ты что, всю неделю не мылся?
Варью повернулся к Цице, посмотрел на нее, потом притянул к себе и поцеловал в губы.
— Ну, как живешь, мое счастье?
— Ах, Ворон! Наконец-то ты здесь!
— Дай на тебя взглянуть...
— Хочешь, сейчас?..
— Хочу,— сказал Варью и выудил из кармана смятую сотенную бумажку.— Пойди к тете Манци, принеси два сухих мартини.
— Ты просто прелесть. А машину завести?
— Заведи. Там про роллер есть, или как его...
Цица улетела к стойке, пустила музыкальную машину, и, пока она заказывала два сухих мартини, из зала несся голос Кати Ковач: «Эх, рок-энд-роллер я б достала, весь бы день на нем каталась... Но рок-энд-роллер дорог слишком, нету в нашем городишке...»
Цица поставила перед Варью два бокала с мартини. В вине плавали зеленовато-белые кусочки льда. Они выпили, поцеловались. Тут с другой стороны стола к ним перегнулась Мари и сказала:
— А Жожо тебя до девяти ждала.
— Мы с ней не договаривались,— ответил Варью.
— А она все равно до девяти ждала. Потом расплакалась и ушла домой.
— Расплакалась? Почему?
Мари с загадочным видом пожала плечами:
— Не знаю. Тебе виднее, почему она расплакалась...
— Может быть. Только я не знаю.
— Где ты был до сих пор?
— В «Семерке треф», с Йоцо.
— Ну, если Йоцо тебе важнее...
Варью никак не мог понять, что это на них всех нашло. Он смотрел то на Мари, то на Цицу, но ничего интересного на них написано не было. Оставалось взять бокал и выпить. Он чокнулся с Цицей, уголком глаза видя, как злобно поглядывает на Цицу Мари.
— Твое здоровье, радость моя, — сказал он Цице, чтобы еще больше поддразнить Мари. Но все-таки он не понимал их сегодня. Раньше они не были такими задиристыми.
Когда бокалы стояли уже на столе, Цица спросила у него шепотом:
— Ты на ней женишься?
— На ком?
— На Жожо.
— На Жожо?..
— Не женишься?
— Может, и женюсь... Но почему я должен именно на ней жениться?
Девчонки переглянулись, как-то одинаково скривили губы в гримасе и рассмеялись. Варью все более чувствовал себя не в своей тарелке. Да и воздух становился все более спертым; в небе погромыхивало, но Варью почти не слышал этого. Отпив еще глоток мартини, он зашарил по карманам в поисках сигарет. Сунул в рот длинный «Кент», который дал ему Йоцо. Закурил. Ощутил легкий хвойный привкус — и голова его вдруг стала странно ясной, Варью еще раз затянулся; ему показалось, что он гораздо лучше стал видеть — и вот какое-то холодное, чистое упоение влилось в него, залило все его существо.
