– О чем ты, моя радость? – тихо спросила Елизавета, но тут же и прикусила язык: она знала, о чем беспокоится дочь, потому что сама непрестанно тревожилась о том же.

– Мне страшно, маменька, – глухо проговорила Маша; кудри занавесили ее лицо пепельно-русой вуалью.

Елизавета молча пожала ее руку.

– Как вы думаете, может быть, сказать барону… – Маша осеклась, будто поперхнулась своим безумным намерением.

Она ожидала, что мать обрушится на нее с уговорами, но Елизавета лишь вздохнула, все так же лежа на ковре и глядя на дочь снизу вверх. Не слыша ответа, Маша повернула голову и с изумлением увидела, что матушка едва заметно улыбается. Говорят, дочь не может быть более нравственной, чем мать, и все же честность Маши приятно поразила княгиню.

– Знаю, Димитрий Васильевич тебе по сердцу…

– По сердцу! – жарко подхватила Маша. – Ах, конечно же! В том-то и беда!

– Как ты думаешь, – осторожно проговорила Елизавета, приподнимаясь и прижимая голову дочери к своей груди, – а ты могла бы… полюбить его?

Маша молчала. Полюбить!.. бог весть, способна ли она полюбить мужчину после той пытки, которую приуготовил для нее Григорий, чтоб ему вечно гореть в геенне огненной, дьявольскому отродью! Но ведь не у всех так бывает. Любовь ее матери к отчиму… она и страстна, и светла, Маша знала это. Бог ты мой, да она ведь даже толком не представляла, что же происходит между мужчиной и женщиной, кои принадлежат друг другу не воровски, а по божьему согласию. Во тьме ли обнимет ее Димитрий или при свечах? Она впервые, даже в мыслях, назвала его лишь по имени и словно бы вновь ощутила губами его твердые теплые губы. Как он сказал ей, еще не отстранясь после первого поцелуя, – тихо, почти беззвучно, почти выдохнул: «Вся юность моя переселилась в сердце мое!» Да ведь он полюбил ее, полюбил, потому и захотел жениться так скоро! И сердце подсказывало Маше, что этот сдержанный, холодноватый, даже суровый на первый взгляд человек сумеет быть столь страстным, что перевернет все ее девические, путаные представления о любви и, может быть, отворит для нее врата к тому самому блаженству, постигнуть которое в полной мере могут лишь двое.

«Я смогу быть с ним счастлива, – подумала Маша, удивляясь собственной уверенности. – Я… я даже смогу полюбить его!»

Она вскинула голову, желая тотчас же поделиться с матушкой своим открытием, как вдруг заметила, что на устах княгини блуждает тихая, печальная улыбка, а по щеке ползет слезинка.

– Что вы, матушка? – испугалась Маша, стыдясь, что мысли ее угаданы.

Елизавета подняла на дочь свои прекрасные глаза:

– Ты выросла, моя родная…

Ее взор светился любовью, и Маша с облегчением уткнулась лицом в милую впадинку между шеей и плечом матушки. Они обе были благодарны судьбе, что Димитрий Васильевич не возражал, чтобы княгиня Елизавета и Евлалия Никандровна пробыли с Машенькой до наступления ночи: его отвлекло от юной жены прибытие курьера из Парижа; Маша уже успела понять, что дела на благо отечества будут для ее супруга прежде всего на свете.

Впрочем, он намеревался долго не задерживаться, и графиня Строилова, которую тоже пригласили в кабинет барона, ибо она, по всему вероятию, была посвящена во все тонкости его дипломатической работы, обещала заранее известить Машу, когда барон освободится от государственных дел для дел супружества.

А вот, пожалуй, и она… да, это ее грузные, но торопливые шаги раздаются в коридоре, ее рука отворяет дверь, она входит, нет, врывается в комнату… О боже, но почему в таком виде?! Парик снежной белизны сбит набок, и из-под него торчат седовато-пегие жиденькие волосы, старческая грудь вот-вот готова выскочить из тесного корсета, и тетушка так тяжело дышит. Ох, да ведь ее сейчас удар хватит!..

Елизавета с Машей вскочили, захлопотали, усаживая Евлалию Никандровну в покойные кресла, подставляя под ноги скамеечку, распуская тугую шнуровку корсета, поднося под нос соли и обрызгивая водою с перышка – легонько, чтобы не расплылась краска на лице.

– Тетушка, что с вами, тетушка?! – восклицали они в испуге.

Но графиня сидела, глядя прямо перед собою неподвижным, безумным взором. Вконец устрашенная, Елизавета вспомнила о проворной Николь и кинулась к звонку, чтобы вызвать камеристку – та ожидала свою хозяйку в людской, – однако в это мгновение Евлалия Никандровна разлепила свои пересохшие, бледные губы и прохрипела:

– Не… надо… тише!

– Да что стряслось, тетушка?! – вновь набросились на нее Елизавета с Машей, обрадованные, что графиня наконец заговорила.

И Евлалия Никандровна, обратив на них страдальческий, потухший взор, с трудом вымолвила:

– Все пропало… мы погибли! Позор, позор… – И голова ее бессильно откинулась на спинку кресла.

Можно вообразить, каких страхов натерпелись Елизавета и Маша, покуда приводили в чувство старую графиню! Но первые слова очнувшейся тетушки показались совсем не страшными:

– Он сказал, что Машенька для него – воплощение мечты о невинности!

Видя, что княгиня с дочерью никак не могут понять, что же ее так подкосило, Евлалия Никандровна от раздражения на их недогадливость враз оправилась и поведала следующее.

По отбытии курьера, который привез из Франции – от посла Барятинского – требование к барону Корфу незамедлительно воротиться в Париж, ибо его ждут там некие безотлагательные дела, Димитрий Васильевич остался наедине с графинею и еще раз поблагодарил за счастье знакомства с ее очаровательной племянницей.

– Вы даже не можете себе вообразить, графиня, сколь много значит для меня невинность этой жемчужины! – с восторженной нежностью проговорил он.

Без сомнения, барон был утомлен прошедшим днем и взволнован предстоящей ночью, иначе он не был бы так безудержно откровенен с графиней.

– Мало кому ведомо, ваше сиятельство, – говорил барон, выпивая для спокойствия рюмочку кларету и потчуя графиню, – что я уже был женат…

– Вы?! – вскричала достопочтенная дама, пораженная до глубины души не столько самим фактом, сколько тем, что она – она! – не имела об этом доселе ни малейшего представления.

– Да, я, – подтвердил барон. – Брак мой свершился давно – мне было тогда едва ли семнадцать. Полжизни тому назад! А длился он всего лишь два месяца и не принес мне ничего, кроме несчастья, поэтому, надеюсь, извинительно мне стараться не вспоминать о нем. Подчеркиваю – я был молод и страстно влюблен в соседку нашу по имению… У меня не было никаких шансов добиться расположения милейшей Оленьки, так как вокруг вились самые завидные женихи. Я горевал… Чтобы излечиться, уехал к родственникам в Ригу, а воротясь через месяц, нашел Оленьку совершенно ко мне переменившейся! Словно бы разлука оказалась тем вихрем, который раздул искорку чувства в бушующий костер. Бывают дураки на свете, и я в ту пору был из их числа! – заметил барон как бы в скобках, и графиня, не понимавшая, куда он клонит, вежливо, но сочувственно улыбнулась в ответ. – Ну, что долго тянуть с рассказом… я сделал предложение – оно было радостно принято. Чванливые родители Оленьки лили над нами умиленные слезы и не перечили, когда я заспешил со свадьбою. Минул едва месяц… нет, недели две моего жениховства («Какое совпадение!» – мысленно усмехнулась графиня), а я был уже обвенчан с любезною моею. Но, как ни был я в ту пору прост и невинен, все же я кое-что знал об отношениях полов. Страшное подозрение зародилось у меня в нашу брачную ночь; но Оленька была так мила и нежна со мною, что я гнал его прочь от себя. Вы же знаете, как слепа любовь!

– Да, знаю, – машинально проговорила графиня; ее вдруг начала бить дрожь.

– Прошел месяц блаженства нашего, – продолжал барон. – К концу его я усомнился в любви ко мне жены. Чудилось, я ее раздражаю несносно! Впрочем, она вообще была нервна: чуть что, падала в обморок, ее мутило от запаха еды… Вскоре я узнал, что буду иметь счастье оказаться отцом.

Графиня поперхнулась и отставила свою рюмку.

– И вот однажды, – продолжал барон, сурово глядя в какую-то книгу, словно читал там о своем печальном прошлом, – однажды жена моя оступилась на лестнице, упала… у нее случился выкидыш, и она умерла от потери крови.