Ее первый муж, Дима, возненавидел Францию, вскружившую голову его жене после первой ее поездки к Тамаре. Лера вернулась сама не своя. На работе она время от времени погружалась в прострацию и грезила с открытыми глазами. Дома она вздыхала о Париже и какой-то «Галери Лафайетт», постоянно вставляла в свою речь французские слова. Но самым страшным было то, что после Франции Лера взглянула на Диму другими глазами и поняла, как она потом любила повторять своим многочисленным подружкам, все его ничтожество, серость и ограниченность мышления, мелочность желаний и скудность возможностей. Ее любовь, словно дымок из трубы, вырвалась и растаяла. А без любви Лера не могла тянуть кандалы супружества. Разыгралась семейная драма. Дима страдал и любил, Валерия страдала и ненавидела. Через год после своего турне во Францию Лера развелась и уже было собралась к сестре, которая пообещала ей найти фиктивного жениха, как влюбилась, теперь уже окончательно, в потрясающего мужчину, высокого и красивого. Он был сотрудником одного крупного института, который занимался тем, что десятилетиями безрезультатно выискивал недостатки капитализма и достоинства социализма. Чтобы лучше было выискивать, его иногда посылали «туда», но ненадолго. Институт процветал, ведь поиск несуществующего вечен.

Второй муж покорил Леру своей заграничной eau de toilette[7], добротными костюмами и темно-синими глазами. Валерия была безоблачно счастлива два года, но потом неожиданно нахлынуло разочарование, и она, стремясь забыться, на одной из вечеринок безумно влюбилась в уже не очень молодого, женатого секретаря райкома. Это была страсть на грани самоотречения. Она любила его так, что секретарь всерьез стал опасаться за свое дорогое кресло, которое он любил и почитал больше, чем свою жену и всех любовниц, вместе взятых. Но сероглазая Лера спустя три месяца совершенно охладела к нему. Выйдя из любовного бреда, она задавала себе только один вопрос:

— Как я могла полюбить этого абсолютного дурака?

И, пожав худенькими, но не лишенными приятности плечами, вновь застучала высокими каблучками по неведомым дорогам любви.

В канун своего тридцатилетия Лера, уже свободная и от второго брака, неожиданно спросила себя:

— Что же дальше? — И твердо ответила: — Дальше — Париж. Как я вообще могла здесь прозябать?

Но на пути к ее городу счастья опять и опять возникали соблазнительные препятствия. И только к тридцати трем годам, освободившись от последнего любовного безумства, Лера стремглав бросилась к сестре, чтобы вновь не попасть в ловко оплетающие ее руки любви.

Валерия была оптимистичной натурой и грустным мыслям ответила известной фразой:

— Лучше позже, чем никогда.

Машина уже покинула пределы столицы и мчалась по веселым пригородам.

— Тома, а как этот, к которому мы едем, попал сюда? — спросила Лера.

Тамара усмехнулась:

— Не волнуйся, среди моих знакомых нет эмигрантов по политическим убеждениям. Все мы здесь в поиске иной жизни, и Вовка — не исключение. Ты себе и представить не можешь, из какой он тьмы тараканьей, из какой глухой деревни, ужас! Он, когда в институт поступил — физической культуры, конечно, то ли в Рязани, то ли в Симбирске, то устроился официантом в ресторан, чтобы подработать. И там одна француженка, собирательница русского фольклора, без памяти влюбилась в него. Одним словом, все было: и КГБ, и предупреждения, и угрозы, а они все равно поженились. Вот таким образом Володя Копытов стал гражданином Франции. Но знаешь, как он был деревней, так и остался...

Лера удивленно посмотрела на сестру.

— Ну нет, конечно, немного пообтесался... Да, он стихи пишет и под Есенина косит, так ты иногда повосхищайся... человеку приятно будет.

— Слушай, Тома, так там и жена. Как-то неудобно, я их стеснять буду.

— Да какая жена. Они уже давно развелись. Француженка богатая была, помогла Вовке, он устроился: квартира, машина, работа... все у него есть. Не первый сорт, правда, но это в любом случае лучше, чем прозябать в его деревне Глуховке. Кем бы он там был... а тут... Брат с другом приезжают, так Вовка перед ними павлином ходит — те, как негры, и убирают, и готовят, и слова поперек не скажут. Как же, Вовчик-то — парижанин. Ой! А еще он штуку одну сотворил... умрешь.

Тамара громко, заразительно засмеялась. Она хлопнула ладонью сестру по колену.

— Представляешь, ему же мысль, что он парижанин, покоя не дает. А в Париже кого этим удивишь? Так он купил «Опель», подержанный, естественно, и поволок его в свою деревню, чтобы там пофорсить. Здесь-то «Опелей» море, а там он один. Нет, ты вообрази на минутку... на «Опеле» — по ухабам и непролазной грязи деревенской, так сказать, дороги, а чуть подсохнет, пыль, словно океанские волны, накатывает. — Задорные слезинки озорными фонтанчиками вырвались из глаз Тамары. — В общем, он своего достиг. Его теперь в деревне французом величают. Да... у человека предел мечтаний был — стать французом. Одним словом, каждый находит славу по уровню своего развития.

— А тебе какая слава нужна? — неожиданно спросила Лера.

— Мне слава? Господи, да неужели ты меня считаешь такой скудоумной? Мне жизнь нужна... без ограничений. Жизнь для себя, а не слава для других.

— А мне любовь...

— Все. Приехали. Выходи, любвеобильная сестра.

Машина остановилась среди однотипных пятиэтажек; если бы не чистота во дворах, не ухоженные клумбы и не белые стены домов, можно было подумать, что сестры очутились в Москве.

— Район, скажем прямо, не блеск. Интернациональный, — вынимая чемодан, объясняла Тамара. — Да ты сюда не навсегда. Ты же у нас в миллионера приехала влюбляться... Да-да — пятый этаж, лифта нет, дверь без кодового замка... А ты что хотела? Авеню Фош я тебе предоставить не могу, — добавила она в ответ на вопросительный взгляд Валерии.

Кряхтя и охая, они втянули тяжелый чемодан на последний этаж. Тамара позвонила, и через минуту на пороге появился хозяин — «француз» Володя Копытов.

— О! Тамарочка, привет! — широко улыбаясь, пропел он. — Заходи! — Увидев стоящую за спиной сестры Леру, добавил: — Проходите, девочки!

— Вот, люби и жалуй, моя сестра Валерия, — представила Тамара немного смущенную Леру.

— Очень рад! А я уже давно поджидаю твою сестренку...

— Ой, ты же знаешь, эти вечные задержки с визами, — ответила Тамара, небрежно упав в пушистое кресло.

Лера села напротив сестры, а хозяин, поставив на небольшой столик бокалы и несколько бутылок, устроился на диване. Валерия украдкой оглядела комнату, стилизованную под русскую избу.

«И какого черта надо ехать в Париж, чтобы устраивать тут рязанскую деревню?» — насмешливо подумала она.

Один угол комнаты был заставлен расписными подносами, матрешками, деревянными шкатулками, ложками. В другом, занавешенном пестрой шалью, на тумбочке возвышался огромный самовар. На стене висела большая картина с изображением голой коротконогой с толстыми ляжками русской бабы. Еще один угол переливался поддельным золотом дешевых икон.

Закончив свой беглый осмотр, Лера прислушалась к разговору сестры с хозяином дома.

— Ну, поехал плакаться о своей несчастной парижской жизни...

Тамара сочувствующе изредка кивала головой, а Лера, еще не изучившая эмигрантский политес, неожиданно совершенно искренне и прямо сказала:

— Володя, если тебе так плохо здесь, возвращайся назад!

Бедный Копытов чуть не поперхнулся. Он находился в самой середине своей ностальгии по родным березам, как эта новоприбывшая, ради которой он, собственно говоря, и старался, чтобы она по своей наивности не слишком обольщалась парижской жизнью, вдруг брякнула: «Возвращайся!»

— Чего это я поеду? — взъерепенился Вовка. — Чего это я там... — но, вовремя спохватившись, опять начал разливать реки тоски.

«Так, с ним все ясно, — решила Лера. — Можно без церемоний». — И, поднявшись, сказала:

— Я квартиру посмотрю. Да, Володя, а где моя комната?

Копытов, вновь прерванный на душещипательной ноте, замолчал и печальными глазами посмотрел на свою гостью.