Мама переворачивает страницу и, поморщившись, говорит:
– Он (это значит я), видите ли, в институт поступать не собирается. Ему хочется всю жизнь простоять в подворотне. Он, видите ли, интеллигенцию презирает. Он мечтает стать слесарем, грузчиком, дворником…
Мама продолжает читать, а папа шелестит газетой и деловито замечает:
– Сама виновата. Любишь кататься – люби и саночки возить. Как аукнется – так и откликнется. Теперь пожинай…
Я надавливаю на дверь, и мама откладывает «Сагу о Форсайтах» на тумбочку.
– Толюн пришел! – радостно улыбается мне мама. – Доброе утро, Толюн! Ну, целуй, целуй мамку… – и подставляет мне щеку.
Я маму чмокаю, а папа выглядывает из-за газеты, прячется, снова выглядывает и игриво выкрикивает:
– А где наш Толюн? Где наш маленький мальчик? Толюнчик… Писунчик…
Домби и сын
Папа вышел из спальни и запер ее на ключ. Я сижу в другой комнате, и в открытую дверь мне видна папина спина.
Мы с папой совсем одни.
Папа засунул ключ в карман и, спустившись с крыльца, пошел по-большому.
Папа и молоток
Когда у нас на даче провели водопровод, то его надо было прочистить. И мама папе командует:
– Ну-ка, возьми, Гриша, молоток и пропусти через трубу…
И папа привязал к молотку веревку и засунул. Но когда стал тащить, то ручка в трубе повернулась, и молоток застрял.
– Какой же ты, Гришка, дурак, – обиделась мама: неужели папе непонятно, что деревяшку нужно сначала выбить.
Но мне кажется, папа был все-таки прав: ну, какой же это молоток, если он без ручки?
В америку на электричке
К нам на дачу приехал дядя Саша. Дядя Саша американец. Он папин брат. Папа с ним не виделся тридцать два года.
Дядя Саша привез барахлишко: несколько отрезов шевиота, пару шерстяных безрукавок, часы…
Но, узнав, что мне поменяли фамилию и я уже больше не Киновер, дядя Саша во мне разочаровался. И еще подлила масла в огонь бабушка Лиза.
Бабушка пожаловалась дяде Саше на маму и рассказала ему про случай с пионами, когда мама ее чуть не пристукнула, и дядя Саша все маме высказал, что он о ней думает. Мама не осталась в долгу и, назвав бабушку склочницей, выскочила из-за стола, а дядя Саша и папа отправились в бабушкину халупу выяснять отношения.
Но не успели они войти, как на пороге нарисовалась мама и бросила эти несчастные отрезы дяде Саше под ноги.
Бабушка и братья ругались между собой по-еврейски, а мама кричала по-русски. И ночью дядя Саша уехал, и папа его даже не провожал.
Мама выкатила из сарая тачку, и Дуняша, погрузив на нее дяди-Сашин саквояж, покатила его на последнюю электричку.
Как это делалось в одессе
Папа рассказывает про детство: маленький Гриша нашел на даче клад. Играл с мальчиками в «орлянку», и под конуру закатилась бита. Папа за ней – и вдруг натыкается на коробочку…
Мальчики ушли домой, и папа – снова под конуру. Вытащил и принес бабушке с дедушкой. И оказалось золото. Монет пятьдесят. Наверно, домовладельца.
Бабушка задумалась, но дедушка велел отнести на место – мало ли что? А дядя Саша все слышал.
Папа отнес и на следующий день пожалел: надо, думает, взять, хотя бы монетку.Полез – а под конурой пусто.
Листья травы
Возле опрокинутой на попа тачки с болтающимся в кармане фартука спичечным коробком мама отсеивает мусор, и награбленные вместе с обломками веток листья дожидаются своего часа.
Папа красит забор и окаймлением банки, в которую папа окунает кисть, накапанным обручем оставляет на траве коричневую печать. Передвигаясь вдоль забора, папа ее размножает.
Мой кругозор ограничен маминой тачкой и папиным забором. Для меня это ЛИСТЬЯ ТРАВЫ.
Про деда мороза, или как я болел за трактор «сталинград»
Я думал, мама всегда притворяется: и когда падает в обморок, если я не прополол на даче грядку, и когда роняет половник при виде сползающей в тарелку сметаны. И все равно мне ее очень жалко. В особенности сейчас. Когда она уже давно в могиле.
И чтобы стало еще жальче, мне вспоминается, как мы играем в подвале у Кольки Лахтикова в очко, и вдруг, напав на мой след, в своей каракулевой шубе на пороге сказочным привидением появляется мама и, рухнув на половицы, лежит, раскинув руки, посредине комнаты, и тетя Полина (так зовут Колькину маму) «воткнула» ей, как сказал бы Глеб Горбовский, «нашатырю», и я отвел маму домой и все приговаривал, мам, ну чего ты… а, мам… И потом у мамы случился инфаркт и ее положили в Серебряном переулке в госпиталь, и я приехал к ней под Новый год в Архангельское и на пруду катался там на коньках, и вдруг под вечер мама мне и говорит:
– А папка-то наш совсем один… поехали, Толюн, в Москву…
И в той же самой шубе вышла вместе со мной на шоссе, и мы с ней поймали такси. И сначала ехали в темноте, и только на счетчике светились бегущие цифры, и вдруг замигала огоньками Москва, и папа вышел к нам в своей пижаме, и на столе сверкала разноцветными лампочками елка, и возле креста на вате мне «в подарочек» стояла баночка с лимонными дольками, я ее, правда, потом сразу же проиграл Петушку. И в маске Бармалея папа как-то неуклюже притопывал и, хлопая в ладоши, смущенно приговаривал: «Красота, красота… мы везем с собой кота… чижика, соба-ку… Тольку – забия-ку…» И мама сказала, что «никогда ей этого не простит!» – не простит бабушке Лизе, – что «эта дура внушила Толюну», что не бывает Деда Мороза.
И еще как мама выскочила чуть ли не на ходу из трамвая и привезла мне на Павелецкий вокзал аптечку и, когда уже тронулась электричка, в последний момент успела ее мне все-таки всунуть, и как уже в лагере я эту аптечку поменял на полдник.
В тот день на полдник давали кекс и компот из чернослива; а если давали чай, то, чтобы не пролился на трусы, надо успеть завернуть клеенку.
И как почему-то именно мама привела меня первый раз на футбол.
Я еще совсем не ругаюсь матом, и вместо штанг возле помойки два здоровенных булыжника. Сначала меня не принимали, но когда все-таки приняли, то поставили в ворота, и я разбил, помимо ссадины на локте, еще и коленку, после чего меня из ворот убрали, и я просто стоял и смотрел.
И мама мне вдруг и говорит:
– Собирайся, Толюн, на футбол… – и мы с ней поехали на стадион «Динамо», у мамы там рядом ее академия. Играли тогда «Динамо» Москва и «Трактор» Сталинград.
И за «Динамо» стоял Хомич, а я думал, Хомич только у нас на даче, у нашей хозяйки так звали кота. И все болели за «Динамо» за то, что оно самое сильное. А я стал болеть за «Трактор» за то, что он самый слабый, я тогда еще был за бедных. И «Трактор» вдруг взял и забил, я, правда, все прозевал и от огорчения даже чуть не заплакал. Зато понравилось, как переворачиваются цифры: сначала стоял ноль, а потом повернулось – и уже единица. А может, я это видел еще в кино. И все уже стали уходить и злорадно ехидничали, что «Динамо» припухло. И вдруг на последней минуте Леонид Соловьев забивает «Трактору» «банку» чуть ли не с центра поля. И когда шли толпою в метро, то все еще смеялись, что это был не гол, а «пшенка», и что вратарю «Трактора» надо ловить не мячик, а бабочек. И тогда я решил больше за «Трактор» не болеть.
Плеточка никиты симоняна
1
Как правило, взрослые, вспоминая свое счастливое детство, пуская ностальгические слюни, в первую очередь упирают на «летучую мышь», так, если мне не изменяет память, называется ручной фонарик, при помощи которого, еще путешествуя пешком под стол, но почему-то обязательно под кроватью, выхватывая передвигающимся лучиком строчку за строчкой, можно проглотить целую Ленинскую библиотеку «Всадников без головы» или проштудировать в тисненом переплете с таинственной буквой «ять» подшивку изданного еще в 1913 году журнала «Вокруг света» с пожелтевшими страницами, где на потрескавшихся картинках изображены танцующие под барабанный бой папуасы в набедренных повязках и с размалеванными, помимо колец в носу, щеками; или застывшие горошины инея в скомканной бороде только что вылезшего из берлоги Снежного человека.
