Вот было смеху. И еще хорошо, Дуняша нас растащила.И после этого случая в тетради по алгебре Сема зафиксировал первое в моей жизни посвященное мне стихотворение:

Твоя морда – моя рука.

Вот и будет ха-ха-ха!

И мама даже хотела устроить целое расследование: «Кто этот варвар, посмевший написать такое нашему Толюну?!» – и уже намылилась в школу проверить у моих товарищей почерк. Но папа ее удержал. И, невзирая на телесное наказание, я все равно своего товарища не выдал.

Когда наступает весна, держась за перила, Семин папа кандыбает вниз по лестнице и в старом железнодорожном кителе с лычками на рукаве, уже совсем лысый и в тапочках на босу ногу, с колодками орденов и медалей, сидит в Казарменном переулке во дворе на лавочке и, уперевшись скрюченными ладонями о ручку палки, греется на солнышке. А Семина мама в таком же, как у Дуняши, переднике, вооружившись соломенной ракеткой, вытряхивает соседям перекинутый через веревку ковер.

Мне сделалось Сему жалко, и, уже перед самой калиткой, я дал ему несколько метров проехать по нашей Ольховой и, пока Сема катается, вытащил из почтового ящика газеты. Себе папа выписал «За рубежом», а бабушке – «Комсомольскую правду». И бабушка, не успеешь ей газету протянуть, чуть ли не прищемливает дверью протянутые вместе с газетой пальцы.

Уже за столом мама спросила:

– Ну, как, мальчики, водичка?

Я пробурчал:

– Нормальная… – и Сема, глядя куда-то в потолок, нагло заулыбался. Все, сука, ехидничает. Что я даже ни разу не нырнул.

А после обеда, с окрошкой и «тортиком» на третье, папа ушел в шезлонг и, вынув из футляра очки, развернул газету, а мама, унеся на кухню посуду, вернулась на веранду с пакетом и, развязав красную ленточку, вытащила из целлофана цвета половой тряпки потрепанную кофту.

И я ее сразу же узнал: в этой кофте мама по вечерам поливала из шланга клумбу, а днем Дуняша собирала крыжовник. А когда протерлись локти, ее презентовали бабушке Лизе, и бабушка в ней, собирая малину, проштрафилась. Малины у нас всего два куста, и для бабушки это запретная зона. Дуняша пролегавила маме, и мама устроила папе скандал. И после вызова Дуняши на ковер бабушка в свою очередь устроила скандал папе, и этот скандал завершился напористым потоком отрывистых еврейских фраз.

– Или я себе заслужила на старости лет иметь такой «дрек»?! – переходя на русский язык, на той же высокой ноте кричала бабушка Лиза и, демонстративно плюнув, метнула мамин презент к ступенькам нашего крыльца.– Это Юриной маме от Веры Ивановны… – тоном справедливого умиления в противовес бабушкиной неблагодарности жертвенно комментирует мама, и, пошелестев перевернутой страницей, папа поправляет на носу очки.

Вообще-то Сему зовут Юра, и откуда пошло прозвище Сема, теперь уже трудно припомнить. Но такая уж сложилась традиция. У нас во дворе, например, Андрюша на самом деле Толяка, а как зовут Бабона, вообще никто не знает. А Женьку Баскакова даже его младший брат Виталик называет презрительно Жид. И почему, тоже не совсем понятно. Зато сам Виталик считается чистокровно русский. А когда ехали из Москвы в тамбуре электрички, то, выводя на запотевшем стекле неприличные слова, Сема все меня агитировал «заделать у родичей бриллианты». Сема почему-то подозревает, что бриллианты хранятся у нас в жестянке из-под монпансье.

И ночью, когда вылезли из окна в сад за яблоками, Сема мне вдруг предлагает:

– Ну, че, Киновер, попугаем старую жидовку?!

И вместо того чтобы вцепиться Семе в горло и надавить, все нажимая и нажимая на кадык, мы подкрадываемся к бабушкиной халупке, и, приподнявшись на цыпочках, я тюкаю прутиком в бабушкино стекло. И тут же зажигается лампа. И с криком «Гриша, это ты?» и так потешно заметавшись, бабушка вскакивает с кровати и, нашарив шлепанцы, тащится открывать папе дверь.

А утром, когда ели «творожок со сметанкой» и на веранду вышел папа, Сема, перепутав папины инициалы, застенчиво заулыбался:

– Доброе утро… Марк Григорьевич…– И как это все-таки закономерно, – любила повторять мама, – что у таких простых работящих родителей такие приличные дети!

Ничья

В Казарменном переулке открыли магазин самообслуживания, и мы с Анисимом решили устроить день открытых дверей: улучили момент и, заделав по продукту питания, рванули…

Я думал, Бабон меня похвалит, но в пакете оказалась вермишель.

– Неси, – шипит, – сука, мармелад…

А у Анисима распотрошил пакет с гречневой крупой.

Ваши карманы

1

Я спускаюсь по лестнице и, не выходя из подъезда, пристраиваюсь на подоконнике. Снимаю ботинок и, аккуратно свернув четвертак, засовываю его в носок. Выворачиваю из штанины карман и вместе с алтушками вытряхиваю вчерашний сучок. А «ваша зелень» куда-то обломилась. Один сучок зеленью не считается, и теперь надо быть начеку.

Наблюдая из окна газон, я прикидываю к нему самый безопасный маршрут. Но, сколько ни прикидывай, опасность грозит из каждой щели. И даже из мусорного бака. Можно, конечно, подняться на чердак и, воспользовавшись крышей, уйти, минуя двор, через дом 14/6. Но нет никакой гарантии, что чуткий дядя Миша, уловив раскаты кровли, не встретит в Большом Вузовском переулке метлой.

Наш газон, если наточить на него карандаш, в своих оттенках не такой уж зеленый. Скорее бледно-коричневый с чахлыми островками травы. Когда-то дядя Миша поливал ее из шланга, и даже хотели посадить цветы. Но у нас не та почва, и вместо клумбы подобием стола навалена куча ящиков, где, венчая пейзаж, как будто на курьих ножках, красуется обглоданный бильярд. Кто-то выбросил его на помойку, и теперь он у нас вместо красного уголка.

Сказочных ножек, правда, всего только две, и, вместо двух недостающих, краснеют два кирпича. А вместо одной из луз разодранным сукном кудрявится черная дыра, и наши карапузы окрестили ее не совсем красивым словом. И в эту лузу никто никогда не целится. А если все-таки попал, то, значит, этим словом «накрылся». Или «загнал дурака». А шарики, точно в Парке культуры и отдыха, выдает вместе с кием Бабон. Он их недавно украл в садике Милютина.

2

Анисим собрал шары и, поводив треугольником по сукну, выстраивает пирамиду.

– Ну, чего, – улыбается, – Сундук, разбивай…

Я приноравливаю кий и, выбрав на пирамиде угол, прицеливаюсь… И вдруг замечаю приближающегося Бабона.

– Иди, гнида, сюда! – поигрывая желваками скул, выпаливает мне в знак приветствия Бабон, и за его спиной вырастает маленький Петушок.

– А вот и наш Сундучок… – привычно фиглярничает Петушок, – дай, Сундучок, поиграть… – и, навалившись, Бабон выхватывает у меня кий.

Я бросаюсь на Бабона и, вцепившись в кий, тяну его на себя.

Бабон его поворачивает и, вывернув до упора, отсекает от него пальцы. Хватает меня за шиворот и, пригнув к столу, проводит моей щекой по сукну. Сгребает пятерней пирамиду, и несколько шариков, точно давая от Бабона деру, укатываются по лузам.

– Ну что, Сундучок, – все продолжая кривляться, улыбается Петушок, – проиграл…

Я бросаюсь на Петушка, но Петушка голыми руками не возьмешь: выскользнув из моих объятий, он, как подкошенный, валится на землю. Лежачего не бьют.

Кий валяется на земле, и я поднимаю глаза на Бабона. Но Бабона уже нет. Петушок выползает из-под стола и, отряхнув свой вельветовый костюмчик, испаряется.

Анисим топчется на месте и, сощурившись, изображает невтерпеж.

– Сейчас… – и чуть ли уже не приплясывает, – сейчас обоссусь…

И в результате остался один я. Вот это я уже понимаю. Буду теперь играть сам с собой. Как на чертежной доске. Где каждая пуговица – футболист.

Первый удар по мячу делает Эдуард Стрельцов… Сейчас влеплю в дальнюю лузу «свояка», и, точно «банка» в «девяточке», затрепещет в сетке шар!

И потом десять копеек тоже на дороге не валяются.

Но пирамида оказывается какой-то худосочной. Всего девять шаров.