Но все равно никто не берет. А он так исподлобия насупится – и дальше.6

И вдруг кто-то спрашивает:

– А сколько ваши книги стоят?

И по интонации как-то уже угадывается рождение радуги. Теперь все упирается в технику.

– Всего, – и стараюсь придать своему голосу оттенок справедливости, – всего доллар… – и «вскинутым стягом» водружаю у себя над головой «Ложный сустав».

– А эта, – и, дотронувшись на обложке до своей бороды, постепенно снижаю обороты, – а эта, – говорю, – три…

– Ну, а эта… – и, повитав «Мальчиком с одуванчиками» в облаках, уже совсем тихо планирую на стол, – а эта… – выдыхаю, – пять…

Ну, а теперь товар не помешает разложить и расцветить изящным узором.

– Слыхали, – и так загадочно улыбаюсь, – про коммунальную квартиру?

И даже как будто похвастался.

Оказывается, не только слыхали. Но и сами живали. И даже по двадцать лет.

И вот уже и первая ласточка – протянутая рука. И в протянутой руке – скомканная бумажка.

– Все три, – улыбается, – давайте все три…

Все улыбки теперь на слух. Сейчас все внимание на руки.

– Сдачи не надо.

Небрежно так разворачиваю – а там каких-то несчастных десять долларов.

– Вы не возражаете, – спрашиваю, – если я вам подпишу.

Не возражает.

И уже нырнул за фломастером. Хотел достать малиновый, а выудил зеленый. Но и зеленый ей тоже к лицу. И как-то, даже на слух, молодит.

Я и не знал, что у меня такой красивый почерк.

Мешает закусь – и пришлось пристроить книжку на стул. А самому – встать на колено. Как будто прошу руки.

А разогнулся – и со всех сторон предложения…

Все руки… руки… руки… руки… Среди графинов… ложек… вилок… салатниц…

– За доллар… А мне за пять… А мне за три… нет, нет… сдачи не надо… – И только успеваю выводить. Мане… Татьяне… Владиславу… А отчества никто не называет. Так принято. А Мане так примерно за семьдесят.

Вот это я понимаю.

Еще одна Маня (Мария). Но эта уже молодая. Из Киева. А это ее муж. Встал и уступил мне место.

Какие одухотворенные лица!

– Нет, нет… – сопротивляюсь, – что вы, что вы…

Теперь уже рука с тарелкой. И еще одна. И на этот раз с фужером. А третья – уже наливает.

Запомнился зеленый горошек и под горошком такой приличный шмат. Наверно, антрекот.

Еще какое-то блюдо. И рука теперь уже с браслетом. А то была волосатая.

И кто-то говорит:

– Ссыпайте, ссыпайте… Здесь принято все сразу… А то унесут…

Оказывается, мне.

– Ну, да… конечно, ложкой… да не стесняйтесь…

Я дотрагиваюсь до гарнира, и то, что лежало на блюде, сползло.

– Так вы откуда?

– Я, – говорю, – из Питера.

А для них он все еще Ленинград.

– Ну, и как там теперь, – спрашивает, – лучше?

– Вообще-то, – говорю, – лучше… что Питер.

– Да… – соглашается, – Петр… Великий был человек…

Тоже, конечно, не подарок: тыква – с кулак, а башмаки – как будто содрали с Гулливера. Такой у нас на Петропавловской крепости памятник.

На месте дирекции возле этого памятника я бы поставил для народа персональную плевательницу.

Но народ на кривой кобыле не объедешь – и сразу Шемякина раскусил. Что «сню-ю-хался, сука, с жидами!»7

И вот поднимается тост:

– За Россию!

Меня уже называют Толей. И опять наливают фужер. На этот раз не водка, а что-то покрепче. А то, что сползало с блюда, оказалось индейкой.

Я как-то от этого уже отвык. Все больше сейчас банан или яблоко.

И снова протянутая рука. И еще одна. И еще… И уже не фужер. И снова не надо сдачи.

И я все подряд подметаю и подметаю. Сначала запихивал в сумку. Но потом все-таки сообразил. Что лучше в карман.

Попробовал считать, но после четвертого фужера сбился. И опять всем подряд подписываю. И все имена… имена… имена…

Одних только Мань уже, наверно, целых пять. А из мужиков все больше Леонид. Или Володя. Или Юра. А когда торгуешь на улице, то в основном почему-то Иосиф. Или Семен. Или Марк. Ну, а на первом месте – Ефим.

Ну, а теперь уже и новый город. То был из Винницы, а этот из Днепродзержинска.

В России он тридцать пять лет водил грузовик… А здесь водитель – тьфу… Ну, какая это профессия… Вот у него три года внуку… и он уже водитель… А старший внук не хочет учить русский язык… Английский… испанский… идиш… А русский уже совсем забыл… Всего один урок… в неделю…

– Да… – соглашаюсь, – без русского языка… труба… единственное спасение…

И чувствую, что уже все. Перебор. А тот, что из Киева, все стоит и стоит. А я все сижу и сижу на его стуле.

– Извините, – говорю, – я занял ваше место…

– Ничего, ничего… – это мне уже его жена, киевлянка, – муж может и постоять…

А этот вдруг попросил фломастер. Ему надо что-то записать.

– Позвольте, – говорит, – на минуту…

Протягивает обратно и вытаскивает из кармана доллар.

Оказывается, за услугу. Так принято. А книга ему не нужна. Ну, зачем ему моя книга?

– Оставьте, – говорит, – ее себе.8

Я спускаюсь на первый этаж и подхожу к оркестру. И, по сравнению с Аркашей Северным, просто вянут уши.

Ну, разве это «Сиреневый туман»? И даже не тянет на «Ландыши». Какой-то сорняк. Зато процветает. А вот Аркаша, там у нас в Питере, на кладбище.

А сам все стою. И правая рука в левом кармане…

Наверно, подумала, сердце, и подошла.

– Вам что, – спрашивает, – плохо?

– Да нет, – говорю, – все нормально. Я, – говорю, – русский писатель. А это, – и киваю на свою сумку, – мои книги.

Молчит.

Может, попробовать перевести?

Но ведь она же только что говорила по-русски. Я же сам слышал. Похоже, действительно, уже перебор.

– Ай эм, – улыбаюсь, – рашен райтер… Энд зис из… май бук…

И вдруг никого.

Приносит какие-то пирожки. Как будто в дорогу на поезд. И сует мне прямо в сумку. Сейчас перепачкает весь мой товар.

– Да нет, – улыбаюсь, – что вы… что вы… Спасибо, – говорю, – я уже сыт.

И вынимаю книжку.

– Вот, – говорю, – возьмите… на память…

Но она почему-то не берет.

– Та, – говорит, – не надо…

– Возьмите, – говорю, – возьмите. Вас как, – спрашиваю, – зовут?

Оказывается, Люба. Она из Кривого Рога.

– А я, – улыбаюсь, – из Питера.

А когда надписывал, то все опять перепутал. Забыл, что я в Америке. И как будто стою на троллейбусной остановке на Невском. А возле меня притворяется одноногим мой товарищ по несчастью Федя.

И написал ей: «Любе от автора».

Подумал и дописал: «Еще не вечер.

С.Петербург – Кривой Рог9 мая 1992 г.».

Все почему-то не уходит. И вдруг протягивает мне доллар.

Хотел от него отказаться. Ведь я же ей сделал подарок. Но как-то не повернулась рука.

Сказал бы, как и она: та не надо…А когда сообразил, то ее уже, оказывается, нет.

Диана

Из «Интернейшенела» выходит блондинка и прямиком ко мне. На каждом пальце по кольцу и с кучей сумок. Приехала за продуктами.

«Интернейшенел» – это здесь вроде нашего Елисеевского. Но только одни евреи. И покупатели, и продавцы. И даже домашние животные. И у одной моей знакомой есть кот по имени Моисей.

– У вас, – улыбается, – про любовь?

– Какой, – говорю, – разговор, – и предлагаю ей «Мальчика с одуванчиками», – всего, – уточняю, – за три доллара. А эта – вообще за доллар. – И киваю на «Рыбу».

А над головой рыбы – нож. Художник из «Редактора» уже было втюхал на лезвие мою фамилию. Так он понимает перо писателя. Но я его заставил убрать.

Такая гравюра на обложке «Ложного сустава».

Дама в раздумье.

– А здесь, – и осторожно дотрагивается до попавшей под нож головы, – и здесь тоже про любовь?

– И здесь, – улыбаюсь, – тоже. Правда, не совсем счастливую. Про любовь моей мамы.

Берет.

– Смотри-и-те! – и грозит мне пальчиком. – Если вы меня обманули – верну обратно… Шучу, шучу… А теперь, – говорит, – подпишите.