– Где-то, – говорю, – здесь… – и разворачиваю с Колиным адресом шпаргалку.
Глеб поднимается, и мы с ним двигаемся дальше.
…На повороте с Владимирского на Разъезжую откуда ни возьмись выныривает Алексеев. До Колиного крыльца уже подать рукой. Глеба штормит, и Алексеев все еще колеблется.
Удерживая дистанцию, фиксирует место назначения и, помахав нам на прощание ушанкой, оставляет нас в гордом одиночестве.
2
Теперь мне хана – хотя бы никого не было дома. Но, вопреки моему желанию, в окошке, точно в «избушке на курьих ножках», горит свет. Держась за поручни и преодолевая крутизну ступенек, я подтягиваю Глеба на линию огня.
В ответ на звонок за дверью шуршание шагов и следом испуганный женский голос.
– Кто там?
Глеб подбоченивается:
– Валя, это я… (потом оказалось, Марина, Глеб ее перепутал с Валюхой).
Придерживаясь дипломатического статуса, мы берем интервью через зачехленную амбразуру. Недавно Коля вышел из больницы, и сейчас он в библиотеке разбирает архив.
(В качестве целебного источника Марина Глеба тоже недолюбливает, но в ранге первой леди вынуждена его принимать.)
Но Глеб ее даже не слушает.
– Давай, – ворчливо хрипит, – открывай…
Еще теплится огонек: а вдруг не откроет.
И все-таки открыла.
Конечно, не Мадонна, но по-своему даже лучезарная. (Татарские скулы и византийской конфигурации отчетливо выдающийся нос. Размер нестандартного профиля укладывается в славянский характер.) И принимает позу защитницы отечества, поставившей перед супостатом заградительный шлагбаум.
Особо не церемонясь, Глеб держится, как у себя дома.
– Справь, – замечает, – что-нибудь на стол…
Марина повторяет:
– Николая нет дома…
Я говорю:
– Может, пойдем…
Глеб (совершенно не стесняясь верующей женщины):
– Молчи, б. дь, гнида… – это, значит, мне.
Я смотрю на Марину, а Марина смотрит на меня. И, жертвенно сманеврировав, берет весь огонь на себя.
Глеб между тем спокойно снимает пальто и так же деловито, вешая его на крючок, даже не промахивается. Крючок имеет форму резного петушка.
И вдруг, словно помиловав сразу и меня и Марину, доверительно ей сообщает:
– Свой человек… Михайлов…
(Точь-в-точь, как и тогда, еще в 97-м, в парке нищему, когда велел мне дать ему тыщу.)
Глеб плюхается на расписную скамью и, наклонившись, развязывает шнурки.
– Ну, что стоишь, – поднимает на меня голову, – раздевайся…
Я снимаю зимнюю куртку и, виновато помявшись, напяливаю ее на резную курочку. Глеб по-хозяйски уже нашарил себе шлепанцы…
– Ну, что стоишь, – еще раз повторяет Глеб и, опережая хозяйку, приглашает меня в столовую.
Посередине горницы продолжением русской сказки свежеструганый стол. На стенах – иконы и лики и разве что не хватает горящих в лампадках свеч. Ни дать ни взять – вылитая Лавра.
И вдруг распахивается дверь, и, перечеркнув последнюю надежду своей суженой, с портфелем в руке является сам Николай.
Вся в завитушках, словно взятая напрокат с иконы, исполненная благородства курчавится чудотворная борода.
Николай проходит к столу и, наклонившись к товарищу по перу, троекратно с ним лобызается.
Глеб меня представляет:
– Михайлов!.. Ну, что повесил нос… – и с раскатистой хрипотцой азартно гогочет.
Я стою и молчу.
Завершая знакомство, Глеб уточняет:
– Продавец моих книг…
– Ну, если продавец… – уважительно соглашается Николай, – тогда другое дело.
3
На свежеструганом столе нашаренная за образами уже наполовину початая «белая головка». Глеб называет Марину уже не Валей, а Наташей, а меня, почему-то обозначив Игорем, просит прочесть свои стихи.
Я сижу и молчу. Марина приносит макароны по-флотски с мелко нарезанными кусочками сосисок. Николай достает из портфеля три складных стаканчика и предлагает первый тост – за упокой души Коли Рубцова.
Глеб отодвигает тарелку и начинает рассказывать про Колину кончину: у Коли отходняк, и, сцепившись с этой курвой, он катается в избе по половицам. Глеб эту падлу знает, и она ему ровно через год позвонила. И пригрозила: «Если будешь о Коле вонять – задушу и тебя!»
…Бутылка уже пустая, и, еще раз пошарив за образами, Николай достает теперь уже початый шкалик. Обезоруженная Марина приносит квашеную капусту и вместе с солеными огурцами маринованные грибы. И следующий тост поднимается за Республику Коми: если положить руку на сердце, то Николай и Глеб – оба не русские, а зыряне. И православный Николай, подпевая своему единоверцу Глебу, дает этому содружеству такую историческую оценку.
Оказывается, Республику Коми населяют одновременно два великих народа: один народ хороший, а другой народ плохой. Хороший народ – это, значит, русские, а плохой народ – это, значит, жиды.
И оба, очень довольные этой шуткой, простодушно умиляются.
Я сижу и молчу.
Глеб замечает, что я какой-то пристукнутый, и, решив мне кинуть леща, кивает на меня Николаю:
– Он, – улыбается, – не еврей…
Мне (поворачивается):
– Ты не еврей?
И снова поворачивается к Николаю:
– Я его сам обрезал…
Опять кивает на меня:
– А если даже и еврей (хохочет)… тогда ты мой брат…
Николай загадочно наклоняется и откуда-то из-под стола вылавливает еще один початый шкалик.
Глеб замечает:
– Смотри, какой у него красный «шнобель»…
Но Николай его поправляет, что «шнобель» у меня совсем не красный, а розовый. Как у отца Эммануила, которого «благословили на седьмую посадку». Вот у него-то нос был точно такого же цвета, как и у меня. Да и вообще, по мнению Николая, я на этого отца Эммануила очень похож.
И еще, уточняет Глеб, на Давида Самойлова.
Однажды, рассказывает, присылают к нему курьера. С тобой, объясняет Глебу курьер, желает выпить Самойлов. Глеб к нему приезжает, и Самойлов ему и говорит: «А ты, – смеется, – оказывается, трезвенник».
Николай вынимает из кармана пятихатку и протягивает ее Глебу.
Я говорю:
– Ну что, пора собираться.
Глеб говорит:
– А не послать ли нам гонца…
Я говорю:
– Уже надо ехать…
Марина говорит:
– Глебушка у нас молодец…
Николай говорит:
– Да вообще-то бы не помешало…
Глеб говорит:
– Давай, читай… – и называет меня теперь уже не Игорем, а Сашей. – Ты, – спрашивает, – русский или нерусский…
Марина повторяет:
– Глебушка у нас молодец… – и я подхватываю Глеба за локоть.
Николай опускает курчавые локоны на стол и упирается лбом в кулаки. Марина берет Глеба за другой локоть, и сантиметр за сантиметром мы подталкиваем Глебушку на выход.
…Глеб уже в коридоре сидит на скамейке, и мы с Мариной ползаем по половицам и с двух сторон пытаемся засунуть его ноги в ботинки. И всякий раз, когда, казалось бы, ступня уже нашла свою пристань, в последний момент Глебу все-таки удается ногу подвернуть – и уже было наклюнувшаяся гавань оказывается у него за бортом. Ну, вот, наконец, наш Емельян Пугачев прищучен, и остается только завязать ему шнурки.
Но до победы еще далеко, и, богатырски сопротивляясь, Глеб теперь валится всей тяжестью тела на скамейку. Мы его выпрямляем, и, не уставая повторять: «Какой у нас Глебушка молодец!», Марина нахлобучивает на окаянную головушку ушанку.
Осталось напялить на Глеба пальто, и здесь уже включаю всю свою изворотливость я. Я хватаю Глеба за подмышки и, удерживая в вертикальном положении, прицеливаюсь в уже заготовленные Мариной рукава, и теперь самое главное, чтобы обе руки вошли в каждый рукав одновременно.
Весь запакованный, но не смирившийся и удалой, Глеб, наконец, предстает во всей своей красе. Как справедливо заметил саркастический Алексеев, «красавец Соловьев-Седой». Ведь, наверно, недаром академик Панченко сравнивал Глеба Горбовского с Бетховеном.
Мы этапируем Соловья-разбойника по ступенькам. Отрывая пальцы Глеба от перил, уже не на шутку вспотевшая Марина направляет его в мои объятия. Пытаясь самортизировать свободное падение, я принимаю всю тяжесть его тела на себя. И в это время на пороге неожиданно возникает Николай.
