– О, Морри! Пожалуйста, не говори так!

Массимина стремительно обогнула стол, села рядом с Моррисом на кровать и обвила его руками. Ее спортивная куртка под мышками потемнела от пота.

– Я мог бы сделать грандиозную карьеру или совершить что-нибудь очень важное, а вместо этого… взгляни на меня! Всего лишь жалкий учитель английского.

Моррис испытал вдруг странное чувство. Он ведь поделился с Массиминой самой сокровенной своей мыслью, что постоянно и неотступно свербит у него в мозгу, и тем не менее в его словах не было искренности.

– Но учитель – это очень уважаемая профессия, Морри! Я бы никогда не смогла учить других.

Ну да, она права, а как же.

Моррис пожал плечами, залпом осушил стакан и тут же наполнил вновь. Массимина ласково сжала его запястье, желая удержать, и драматизм этой короткой молчаливой борьбы всколыхнул в Моррисе волну удовольствия. Совсем как сцена из какого-нибудь фильма с Полом Ньюманом по пьесе Теннесси Уильямса.

– Я мог бы достичь большего! – прошептал он, охваченный внезапной жалостью к себе.

– Тогда почему бы тебе не достичь, милый Морри? – умоляюще спросила Массимина. – Почему?!

– Слишком поздно, – с горечью ответил он. И вот горечь была совершенно искренней.

– Послушай, Морри, честное слово, как только мама поймет, что мы с тобой все решили, она обязательно устроит тебя на потрясающую работу у родственников Бобо.

– После случившегося твоя семья никогда меня не примет.

– Примет, обязательно примет! Морри, обещаю! Я все для этого сделаю. Послушай, когда ты завтра приедешь в Верону, почему бы тебе не навестить моих и не сказать им, что побег и все остальное я устроила сама, из-за неприятностей со школой, а ты хочешь уговорить меня вернуться?

Растроганный Моррис прижал к груди веснушчатое лицо девушки, старательно изображая, будто пытается ее приободрить. Он проглотил вино, довольно безвкусное соаве. Господи, если б только заставить ее раскошелиться, тогда все было бы просто великолепно.

– Знаешь, – продолжала она, – я могу написать письмо и подробно расскажу всю правду. Ну… о том, что мы даже не спим друг с другом, просто гуляем, болтаем о том, о сем… Они должны нам верить. А ты передашь письмо маме.

– Это мысль. – Он вытер губы. – Знаешь, пока ты будешь писать письмо, давай-ка я простирну твой костюм? Я умею стирать.

– Нет-нет, Морри.

– Но я должен что-то для тебя сделать, cara! Ты же все сама да сама. Ходишь по магазинам, готовишь еду, даже пансион нашла сама. Позволь мне хоть что-то для тебя сделать. Я ведь совсем не похож на итальянских мужчин, вокруг которых надо крутиться день и ночь.

– Morri… Quanto sei caro![37]

Массимина стыдливо отвернулась, чтобы стянуть с себя спортивные штаны и куртку, взгляду Морриса открылись мешковатые голубенькие трусики из хлопка и туго натянутый, чуть ли не лопающийся лифчик. Моррис рассматривал девушку с умеренным интересом. Массимина зарделась от смущения. Она быстро опустилась на единственный в номере стул, придвинулась к крошечному деревянному столику, нашла ручку и бумагу в папке Морриса и, сосредоточенно насупившись, принялась писать.

Моррис взял одежду девушки и скрылся в ванной. Там он плюхнул красный костюм в холодную воду, для вида повозил по ткани мылом и оставил мокнуть на ночь. Утром Массимине нечего будет надеть, и большую часть дня она проторчит в пансионе, дожидаясь, когда высохнет одежда, а к четырем, в крайнем случае, к пяти он надеялся вернуться.

– Морри? – Ее лицо замаячило над краем кровати, когда он уже засыпал. – Морри, ты не спишь?

Теперь-то он уж точно не спал! Лежал на спине, глядя вверх, на чуть проступающий в темноте бледный овал лица.

– Морри! – Массимина почему-то говорила шепотом, словно ребенок, который не хочет, чтобы родители услышали, что он проснулся. – Ты не жалеешь, что поехал со мной, правда? Ты ведь не об этом думал тогда, в церкви? У тебя был такой странный вид… Словно тебе нет до меня никакого дела.

Моррис неслышно вздохнул и закрыл глаза.

– Конечно, не жалею, милая. Это самый лучший, самый разумный поступок, который я совершил в своей жизни.

– Знаешь, Морри, у тебя такой чудесный голос, я так люблю, как ты говоришь, твой акцент. Наверное, именно из-за акцента я поначалу и влюбилась в тебя. В твои уроки…

Моррис молчал.

– А когда ты вернешься, мы вправду отправимся в путешествие, в какое-нибудь замечательное место?

– Посмотрим. Мои приятели собираются на лето в Турцию. Хочешь, поедем с ними?

– Да! Давай так и сделаем, Морри. Давай!

Массимина порывисто наклонилась и поцеловала его в губы. Моррис испуганно замер.

– Buona notte.[38]

– Sogni d'oro. Золотых снов, любимый.

А еще есть Грегорио и остров Сардиния, подумалось ему. Отличное убежище в случае опасности.

Ты же понимаешь, папа, что это похищение. Ты никогда не решался на такое со своими бабами, несмотря на все свое бахвальство. А ведь это идеальный способ совместить классовую борьбу с тягой к женским юбкам. Тебе не кажется странным, что ты не додумался до этого?

Моррис поднялся чуть свет и тихо оделся в ванной. Он надел чистую белую рубашку и новые брюки, лежавшие на дне чемодана, с чуть нарочитой небрежностью повязал узкий кожаный галстук. Затем продел в манжеты запонки и тщательно уложил волосы влажной расческой. Было шесть часов утра. Он написал короткую записку: «Вернусь в четыре. Моррис», – и бесшумно открыл дверь. Всю дорогу он удовлетворенно прислушивался к своему глубокому, ровному дыханию.

На вокзале Моррис купил четыре совершенно одинаковых на вид детектива и билет до Вероны и обратно. День предстоял беспокойный. И Моррис тихо радовался, что до сих пор не совершил ничего, за что его можно было бы упрятать за решетку. Минимум риска до самого последнего момента – вот его девиз.

Для начала он прочитал письмо Массимины, которое она запечатала в конверт, взяв с него обещание не читать, – «иначе пусть твоя голова не пролезет ни в одну дверь». Он отметил, что почерк у девушки – такой же округлый и мягкий, как ее пышные груди, трогательный в своей невинности, каждый штрих, залезавший ниже строки, заканчивался причудливым кокетливым завитком.

Cara Mamma, я знаю, что поступила ужасно, но иначе я не могла. Я уже достаточно взрослая, чтобы самой решать, как мне жить, и я очень, очень люблю Морриса. Очень, очень, очень люблю. Мне все равно, что ты скажешь о нем, я считаю его самым замечательным человеком на свете, пусть и немного ленивым. Может быть, он иногда и лжет, как ты говоришь. Но мне кажется, он поступает так только потому, что страдает от своего более низкого положения, чем наше. Думаю, Моррис боится, что другие станут смотреть на него сверху вниз. Я ему ужасно сочувствую и постараюсь помочь, так что не волнуйся и не думай, будто он хочет содрать с нас деньги или что-то в этом роде (знай, он не попросил у меня ни единой лиры). Как бы то ни было, мы отправляемся в небольшое путешествие, примерно на месяц, чтобы решить, насколько подходим друг другу. Я по-прежнему очень люблю всех вас и страшно рада, что бабушка поправляется.

Un caro abbraccio a tutte,[39]

МАССИМИНА.

Так, значит, он ленив? И лжет, потому что страдает от своего низкого положения! Это он-то, Моррис – низкого положения! И это называется любовью. Месяц на то, чтобы убедиться, подходят ли они друг другу! Иными словами, подходит ли он этой малолетней дуре. Словно его можно взвесить, как мешок картошки, и оценить по брачной шкале, дав этак баллов пять-шесть из десяти… Что ж, теперь все решено. Он пойдет до конца. Этим негодяям надо указать их место!

Раздраженно помахивая пластиковым пакетом, Моррис сошел на Северном вокзале Вероны, купил местную газету «Арена», сел на восьмой автобус, идущий в Монторио, и в начале десятого уже входил в свою квартиру. Еще в автобусе он нашел в газете то, что искал.