В кабинете Андрея Федоровича творился форменный беспорядок. На стене за рабочим столом висел покосившийся портрет Ленина. На полу валялись клочки бумаги, огрызки карандашей и картонные папки, а по всему периметру комнаты высились шаткие небоскребы из криво сложенных газет и книг. Довершало картину творческого ландшафта железное ведро, стоящее прямо в центре комнаты. В него с периодичностью в несколько секунд падала капля с протекающего потолка.

– Не обращай внимания – временные трудности, – сказал Андрей Федорович и, ловко маневрируя между небоскребами газет, пробрался к бумажной горе на столе и безошибочно выдернул из нее четыре номера «Московского пролетария». – Смотри рубрику «Мир и мы» Синюшникова и постарайся выжать из нее максимум.

– В каком смысле? – удивился Гриша.

– Во всех смыслах. Ты ж ни хрена не знаешь, правильно? Правильно. Значит, фантазируй, но вместе с партией. То есть гнись с линией партии, но не перегибай. Понял?

– Понял, – сказал Гриша, хотя ничего не понял.

– Молоток, – хлопнул Гришу по плечу Андрей Федорович, – а я побежал. Поздравляю с началом трудовой деятельности!

Последнюю фразу он произнес, уже выбегая из кабинета.

Дверь хлопнула, и Гриша остался один. Чувствуя себя Гулливером в стране лилипутов, он боком протиснулся между нескольких газетных небоскребов к рабочему столу и там разложил последние выпуски «Московского пролетария».

Рубрика «Мир и мы» приятно удивила отсутствием какой-либо фантазии. Свой хлеб автор ел явно не зря, ибо придраться к отточенному слогу было невозможно. Словосочетания «чилийская хунта», «израильская военщина», «гидра капитализма», «свободолюбивый народ» и так далее железной поступью переходили из номера в номер, не оставляя живому слову ни малейшего шанса прорваться сквозь их стройные ряды. Менялись только заголовки, да и то скорее просто варьировались, складываясь при этом в какое-то причудливое графоманское стихотворение: «Проблемы обостряются», «Агрессор не унимается», «Напряженность сохраняется», «Провокации не прекращаются», «Разрядка намечается» и так далее. Гриша быстро изучил малооригинальный стиль Синюшникова и принялся за дело. Сначала его, конечно, так и подмывало написать что-то интересное и необычное, чтобы все оценили его талант, но он пресек это свободомыслие со всей решимостью, на какую был способен, и работа закипела. Собственно, ничего даже выдумывать не надо было – в Чили под неусыпным оком диктатора Пиночета болел и чах любимец советского народа Луис Корвалан, Израиль собачился с Ливаном, а Южная Корея с Северной. Все эти процессы были долговременными и стабильными, как сама советская власть. Посему, пролистав несколько номеров, Гриша бойко сочинил несколько заметок на все те же темы, надеясь только на то, что со вчерашнего дня Израиль не помирился с Ливаном, а Корвалан не помер.

Синюшников мог бы гордиться столь резвым учеником. Особенно удалась заметка под названием «Вылазка реакции». Она была собрана, как конструктор, из привычных фразеологизмов, в которые Гриша добавил чуточку личной фантазии. Но, в общем и целом, это был набор все тех же кубиков – «уже не в первый раз», «советский народ со всей решимостью», «и это тогда, когда все прогрессивное человечество», «спасая прогнивший режим» и так далее. Едва собрал листки, чтобы отнести материал главреду, как в комнату неожиданно заглянул мужчина неопределенного, но сравнительно молодого возраста с семитской внешностью и печальными глазами.

– Здрасьте, – неуверенно кивнул ему Гриша. Внешность гостя показалась ему знакомой, но откуда он мог его знать?

– Приветствую, – меланхолично отозвался тот. – А где Федор?

– Кто?

– Андрей Федорович. Это я его так зову.

– Ушел на совещание… в партком. Или горком. Какой-то ком.

– А ты кто? – спросил тот почти равнодушно.

– Стажер. Гриша. Гранкер. То есть Гранкин. В смысле, Гранкер.

– Аа, – разочарованно протянул мужчина. – Еще один инвалид пятой группы? Гидра сионизма проникает в наши сплоченные ряды? Понятно.

Гриша решил не возражать. Голова мужчины какое-то время помаячила в проеме двери, а затем вплыла внутрь, затягивая за собой остальное тело.

– А я Владимир Шрудель. Можно просто Вова. Слыхал, наверное?

– Вова? – неуверенно переспросил Гриша.

– Нет, имя Вова ты наверняка слыхал. Я про Шруделя.

– А-а… кажется, Георгий Ильич говорил.

– Да? – снова равнодушно спросил мужчина и вдруг резко, почти по-собачьи, почесал небритый подбородок. Флегматичность в нем легко уживалась с нервозностью.

– Да… – неуверенно ответил Гриша. – Сказал, что «мне уже хватает Шруделя… потом… эээ… Вальдемара…».

– Вальдмана, может?

– Да-да, Вальдмана… и этого…

Вспоминая, Гриша защелкал пальцами.

– Гурфинкеля?

– Точно.

– Гм, – задумчиво хмыкнул тот. – В чем-то он прав. Ладно. Что кропаешь, товарищ Гранкин-Гранкер?

– Да вот, – смущенно протянул Гриша свой материал Шруделю.

Тот внимательно прочитал написанное.

– Редкостное по своей убогости говно, – сказал он, возвращая листки.

– Извините, – обиделся Гриша, – но, по-моему, ваши статьи – тоже не Пушкин.

– Читал? – немного удивился собеседник.

– Что-то читал, – сказал Гриша, хотя ничего не читал, но в том, что Шрудель – не Пушкин, он был уверен и безо всякого чтения.

– Да, не Пушкин, – согласился новый знакомый после паузы. – Но это осознанный шаг. В какой-то степени дело всей моей жизни.

– В чем же оно заключается? – хмыкнул Гриша.

– Я сознательно гроблю свой талант и опускаюсь на дно литературного болота.

– А цель?

– Цель – угробить свой талант и опуститься на самое дно литературного болота.

– Логично.

– Пойми, старик, – снисходительно, но все так же грустно продолжил Шрудель, – что в наше время это фактически подвиг. Многие талантливые люди гробили и гробят свой талант неосознанно, всячески сопротивляясь этому процессу и даже отрицая его. А я это делаю осознанно, со знанием дела, потому что, если вовремя не угробить свой талант, он начнет давать ростки и пробиваться сквозь асфальт вот этой макулатуры.

Тут он мотнул головой в сторону газетных небоскребов.

– И что?

– Это будет ущербный уродец. А зачем он нужен? Взять и уничтожить его в зачатке – вот главная задача любого гения. В наше время, конечно. Выдавливать из себя по капле раба может каждый. А ты попробуй по капле выдавливать из себя человека, в смысле, свой талант. Не спиваясь, но и не идя на сделки с совестью. А? То-то. Или ты думаешь, что я в этой газетенке оказался по воле рока? Нет, старик. Я работал в таких изданиях, что тебе до них расти и расти. Но мой талант начал сопротивляться окружавшему его мусору. От меня постоянно требовали компромисса. А это, извините, не по мне. Поэтому я здесь.

– Понятно, – сказал Гриша, хотя логики в пространном монологе было маловато.

– И еще мне фатально не везет на букву «р», – неожиданно добавил Шрудель.

– На что?

– На букву «р».

– В смысле?

– Долгая история, но если коротко…

Тут он отодвинул рукой стопку газет и сел на стол.

– Сделал я как-то материал про визит Леонида Ильича в колхоз один. Описал, так скать, рабочие будни тружеников села. Ну, и в заголовок вынес фразу нашего генсека из выступления перед колхозниками – «Каждая жатва – ступень к мастерству».

– И что?

– Ничего, – меланхолично пожал плечами Шрудель. – Как назло, генсек наш, будь он неладен, решил отобедать с тружениками села. И фотографию сего пиршества вынесли на первую полосу. А наборщик ошибся. Затесалась у него в заголовок буква «р». А теперь, представь, на фото – Брежнев кушает со знатными трактористами и доярками, а сверху цитата из его выступления: «Каждая жратва – ступень к мастерству». А автор кто? Я. Чудом пронесло.

– Смешно, – усмехнулся Гриша.

Шрудель неожиданно запрокинул голову и прикрыл глаза, словно пытаясь объективно оценить юмор ситуации.

– Пожалуй, – согласился он после короткой паузы, вернув голову в исходное положение. – Но мне, как ты понимаешь, было не до смеха. А эти идиоты из западных голосов сразу решили, что это какой-то политический акт. Хотели даже у меня интервью взять. Еле отбился. Ну, потом, конечно, наши привязались. В общем, ушел я из газеты. Вот так.