Прилегла на койку, письмо осталось на столике, строчки перед глазами. «Если ты из Едьмы — отзовись…» Дидо просит фото. То самое, которое видел в газете. Пишет, что у него в танке, на стенке башни, открытка. Три богатыря. «Если не обознался, ты будешь четвертым богатырем, рядом с теми наклею». Улыбнулась. Все-таки скромный парень, другой бы развез.

Нет у нее фотокарточки, и отвечать она ему сейчас не собирается, потому что в голове сплошной ералаш, потому что горькая обида не отошла от сердца после комсомольского собрания. Вот отец, двадцать семь лет в партии, и ни одного взыскания, а дочка уже в комсомоле успела заработать. Ну хотя бы Сашка воздержалась. Подруга верная называется. А потом еще набралась смелости сказать, что это она вполне сознательно и обдуманно подняла руку за комсомольское взыскание, что только так и надо воспитывать несознательных комсомольцев. Секретарь сказал, что сам начальник политотдела посоветовал включить в повестку дня комсомольского собрания обсуждение ее самоволки.

Острое чувство обиды теснило грудь. Все святые, Саша святая, Лида, Тоня, Зина Шмелева. Все святые, все чистенькие, одна она грешница — с комсомольским взысканием.

А что, если пойти к начальнику политотдела, не съест, глаза у него понимающие. Пойти, да и высказать все-все, что на сердце. Говорят, он до войны был директором десятилетки. Значит, терпеливый. Значит, поймет. Но это завтра. А сейчас…

В землянке, привалившись к столику, она склонилась над своим дневником. Захотелось перечитать, как там было написано у нее об этом. «Вчера снова убежала на передовую. Наступали. Шла в атаку. Но нас остановили. Мы закрепились. Дождь, грязь, холод. Ночи длинные».[1]

…Шумная Саша ввалилась в землянку, увидела дневник, взглянула ласково в глаза подруги.

— Ну что ты! Ну что? Ну обсудили, ну и правильно обсудили, сама согласна, что правильно. Подумаешь, «на вид», так она и расквасилась. Это ж, Розочка, комсомольское было собрание.

Роза только взглянула на свою подругу: «Эх, Сашка, Сашка, ничего ты не понимаешь». Вырвала листок из синей тетради. И подумав, записала:

«Сделала самоволку. Случайно отстала от роты на переправе. И не стала искать ее. Добрые люди сказали, что из тыла отлучаться на передний край не есть преступление. Я знала, что наша учебная рота не пойдет в наступление и поплетется сзади. А я хотела быть на передовой — видеть настоящую войну. И теперь не жалею. И как было искать роту? Кругом по лесам и оврагам шатались немцы. Пошла за батальоном, который спешил к месту боев. Попала в серьезную стычку с врагом. Рядом гибли люди. Я стреляла. Я счастлива! За „самоволку“ отчитали, дали комсомольское взыскание — поставили на вид».

Начальник политотдела дивизии слушал Шанину внимательно. Не перебивал и не поглядывал на часы — не намекал, что пора, мол, старший сержант, закругляться. Слушал внимательно, потому что девушка говорила горячо, убежденно.

Почему ей запрещают участвовать в боевых операциях в свободное от охоты время? Разве она не солдат? Почему ее гоняют комбаты? Разве она смалодушничала, пряталась за броню, когда немцы обстреливали десант на танке? Были убитые, она успевала делать перевязки раненым, стреляла, бросала гранаты. А что жива осталась, так не всех же на войне убивают.

Просто смешно, до чего глупо все получается. Солдат просится в бой, а ему говорят — сиди в запасной, не бегай на передовую, это самоволкой называют. А бегать от комбатов больше она не в силах. Она понимает, когда решение принято, обсуждать уже поздно. Вот даже ее верная подруга была за взыскание. Только очень обидно, когда наказывают за то, что она с поля боя не убежала…

Роза расплакалась.

Она выучила все уставы, когда «загорала» в запасной. Где же там сказано, что солдат не имеет права воевать! Почему это называется самоволкой, когда солдат уходит из второго эшелона на передовую.

Только когда она замолкла, закурил подполковник свою папиросу. Сквозь облачко синего дыма она увидела глаза человека. Внимательные, спокойные, добрые.

— Все?

— Ага, — сорвался с языка неожиданно совсем не военный ответ. Покраснела. Потом поправилась: — Все, товарищ подполковник.

Подполковник поднялся с места, прошелся по комнате, остановился в сторонке.

— Ну, теперь ты слушай. Это очень хорошо, что Шанина наша такая отважная. Это не каждому дано и не у каждого воина на груди орден солдатской боевой Славы. Ты сама знаешь, Шанина, это очень высокая награда. Гордая, почетная. Но одно — смелость, отважное и, имей в виду, благоразумное поведение воина в бою, и совсем, совсем другое — отчаянность, эдакая лихость необузданная. Твое место, Шанина, на огневой позиции снайпера. Там он, твой бой. Да еще какой! С глазу на глаз с врагом. Упадешь — никто не поднимет. Там ты на своем месте, побольше бы у нас таких снайперов. Держать тебя под замком, что ли! Ну скажи, по совести, по-граждански, по-комсомольски: была такая острая необходимость воевать тебе там, за переправой?

— Была, товарищ подполковник! — не задумываясь, ответила Роза. — Там мало людей оставалось, были раненые, а они лезли, лезли…

— Ну вот, вместо ответа целое боевое донесение. Я тебя не перебивал, умей и ты слушать. Ты встала на место убитого, а кто придет на твое место? Ты думаешь, что в армии называют тебя знатным снайпером ради эдакого звонкого, модного словца! Нет, Шанина, это тоже высокая награда и честь по заслугам. Ну так вот что я обязан сказать тебе, — ты нужна армии для своей прямой, дьявольски тяжелой работы. Запомни, для своей прямой работы. Сколько на твоем счету?

— Пятьдесят два.

— Будет больше! Вот в чем смысл твоего служения Родине.

— В боях я больше перебиваю! — вспыхнула Роза.

— А разве вам в школе не говорили, что каждый удачный выстрел снайпера стоит нескольких десятков в бою? Пойми, Шанина, выстрел снайпера действует на психику врага, враг начинает осторожничать, ему начинает казаться, что снайпер за ним по пятам следует. Разве вам не говорили об этом?

Роза опустила голову.

— Ты помнишь как они под Витебском заерзали, когда узнали о нашей группе снайперов.

— Красивую жизнь обещали, — покраснев, сказала она.

— Вот, вот! Красивую жизнь, — подхватил подполковник и вдруг, совсем уже по-другому, доверительно сообщил Розе о том, какие меры принимает враг для ликвидации группы снайперов. — Действуй осмотрительно, Шанина. Они и здесь охотятся за вами, будь очень внимательной на своей позиции.

— Товарищ подполковник! Значит, и вы запрещаете…

— Только тогда, когда деваться некуда, когда это неизбежно, необходимо. Только в таких случаях.

Она думала — подполковник добрее всех других, думала, он все поймет, потому и говорила так откровенно.

В комнату вошел комдив.

— Оправдывается? — мельком взглянув на Шанину, сказал генерал, опускаясь в кожаное старинное, разукрашенное бронзовыми венчиками кресло.

— Просит постоянный пропуск на передовую, — улыбнулся подполковник.

Скользнув глазами по лицу Розы, генерал махнул рукой.

— А она, кажется, и без него обходится.

Вот только когда взглянул на свои часы подполковник. Роза это заметила.

— Разрешите идти, товарищ генерал?

— Разрешаю, Шанина, если у тебя тут все. Разрешаю.

И не ушла.

Хотела сказать что-то очень убедительное, но это «что-то» в самую нужную минуту затерялось, вылетело из головы, оборвалось дыхание, горькие предательские слезы заволокли глаза. Она поправила выбившуюся прядь волос, безотчетно шагнула от двери к столу. Лучше бы она ушла не оглянувшись, чтобы не увидели ее лица. Щеки горят, слезы не сдержать, а тут еще на беду платочек остался на столике, там, дома. Все беды одна к другой.

Провела ладонью по одной щеке, по другой и снова почувствовала острую, неодолимую потребность сказать им такое, чтобы поняли наконец, что не властна она управлять своим сердцем, что это оно зовет ее в бой к солдатам самого переднего края.