– Я говорю не об этом, – оборвала его Исъют. – Конечно, тот факт, что ты лишил меня пальцев, не добавил любви к тебе, но, верно, схватка была честная; причина в другом. И тебе это прекрасно известно.
Бардас чувствовал, как страх забирает у него остатки сил, как предательски слабеют руки и ноги.
– Значит, ты до сих пор злишься на меня из-за того, что я убил твоего дядю… – Он никак не мог вспомнить его имя. Хедин и что-то еще. Признаваться в такой забывчивости было бы неучтиво. – Неужели? Прошло столько времени…
– Да.
– О! Но с ним у нас тоже была честная схватка. Перестань, ты ведь и сама какое-то время была судебным фехтовальщиком. Честно говоря, не вижу разницы.
Он ощущал ее дыхание – как это все знакомо, ножи в темноте, полная невозможность увидеть врага, надежда на слух и обоняние… и да, она съела недавно что-то с кориандром.
– Не видишь, – повторила Исъют. – Меня это не удивляет. Тебе бы стоило прислушиваться к тому, что говорят люди. Я сказала, что хочу убить тебя потому, что ты сломал мне жизнь, и это правда.
Бардас уже забыл, каким сильным может быть страх, как он заполняет весь мозг, вытесняя мысли, проникая во все уголки тела, словно расползающееся по бумаге масляное пятно.
– Не вижу логики, – сказал он. – Независимо от того, убил бы я его или нет, Город все равно бы пал, и твоя жизнь все равно пошла бы наперекосяк. Черт возьми, если тебе так хочется играть в логические игры, то подумай вот над чем. Это я спас твою чертову жизнь, ясно? Или это ровным счетом ничего не значит?
– Ты оказал мне услугу? Конечно, нет. У тебя и в мыслях не было этого.
Страх никак не ослабевал. Есть на свете такие истерички, которые, потрясая ножами, кричат, что убьют тебя, и потом начинают разговаривать и забывают, чего хотели. Такие не способны посеять страх в душе мужчин, запросто пробивающих себе дорогу через гущу неприятельской армии. Но Исъют не из их числа, и Бардас боялся ее; боялся настолько, что с трудом контролировал речь и мочевой пузырь. В конце концов, она его племянница, если в теории наследственности что-то есть, то ему грозят серьезные неприятности.
– Ты меня запутала, – сказал он. – Почему бы не объяснить все толком и не заставлять меня гадать?
– Хорошо, я объясню. – Она немного усилила нажим. – Все очень просто. Ты сделал из меня вот это. – Послушать только, сколько отвращения и ненависти можно вложить в одно слово. – Ты, дядя Бардас, сделал из меня то, что я есть сейчас. И вот что я тебе скажу, ты большой ловкач, ты превратил меня в одну из Лорданов: тоже страшное оружие. Большое тебе спасибо.
Во рту у Бардаса появилось что-то горькое, он сглотнул.
– Будь справедлива. Это сделала твоя мать: я здесь ни при чем.
– О нет, она только начала. Но я ушла от нее, я хотела быть Хедин, а не Лордан. И так было, пока ты не вмешался. Вот почему я хочу убить тебя.
– Понятно, – сказал Бардас. – Но убив меня, ты сделаешь еще один шаг на пути превращения в того, кем ты не хочешь быть.
– Нет, – ответила она. – Лорданы своих не убивают. Возьми, к примеру, дядю Горгаса: ты убил его сына, а он простил тебя. Ты мог убить меня, но не убил. Моя мать могла разделаться со мной запросто, в любой момент, но не сделала этого. Вы не так устроены. – Она рассмеялась. – Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что окажу тебе услугу. Ну же, дядя Бардас, назови мне хотя бы одну причину, почему ты хочешь жить. Если бы на моей совести была хотя бы половина того, что натворил ты, я умерла бы от истощения, потому что не смогла бы ни есть, ни пить. Твоя жизнь – нечто совершенно ужасное: моя уже достаточно плоха, а ведь я только начала.
– Что ты такое говоришь? Если отбросить последствия, то я не могу вспомнить ни единого случая, когда сделал что-то, исходя не из лучших побуждений.
– Вряд ли стоило так говорить, учитывая обстоятельства.
– Неужели? – Бардас едва удержался от того, чтобы не встряхнуться, подобно вылезшей из речки собаке. – Я так не думаю. Ты ведь не собираешься убивать меня. Если бы хотела, давно бы уже убила.
– Ты так считаешь? – сказала Исъют и ткнула ножом ему в шею.
Позднее, размышляя о случившемся, Бардас решил, что этот тактический успех перевесил все допущенные им в течение дня ошибки. Ловко спровоцировав Исъют, он получил преимущество хотя бы в том, что знал, когда именно последует удар. Это дало возможность резко наклонить голову вперед и в сторону – лезвие прошло по основанию черепа, оставив страшную рану, но от таких не умирают – и одновременно резко оттолкнуть стул с таким расчетом, чтобы его спинка угодила ей в солнечное сплетение. Упав на пол, Бардас перекатился и выбросил руку вперед, туда, где – если ее никто не сдвинул – должна была находиться подставка для письменных принадлежностей Теудаса. После трех лет в шахтах найти предмет на ощупь, по памяти, ему было легче, чем с открытыми глазами и при свете. Рукоятка перочинного ножа сама легла в ладонь, а бросок был просто продолжением упражнения. Он услышал, как лезвие вошло в плоть, услышал судорожный вздох и схватил саблю, которую оставил лежать на столе.
– Дядя Бардас, нет…
Сталь полоснула по живому, разрывая кожу, сухожилия и мясо.
– Спасибо, – инстинктивно сказал он и подождал – всегда считай до десяти, прежде чем сходить с места: еще один ценный урок, вынесенный из подземелий, – вслушиваясь в тишину, потом встал, опустил саблю и пошарил вокруг, отыскивая лампу.
К тому времени, когда появился свет, она была уже мертва: с перерезанной шейной веной долго не живут. На полу стояла небольшая лужа крови, а в ее глазах застыл страх: наверное, в последний момент она все же осознала, что хочет жить – он не раз видел такое. Рот был открыт, а нож Исъют отбросила, но, конечно, в темноте Бардас этого не заметил. Перочинный ножичек Теудаса рассек ей щеку, зрелище было малоприятное, но сама рана совершенно не опасная в отличие от той, которую она нанесла ему. Бардас задержал на ней взгляд. Одним из Лорданов меньше. Что ж.
Все продолжается, подумал он, все продолжается. И вот теперь у меня в палатке мертвая девушка.
Разумеется, она упала самым неподходящим образом, поперек кровати, испачкав всю ее кровью. Так что спать ему пришлось на стуле.
Он уже не помнил, был ли в его жизни хоть один день, когда вокруг не гремели требушеты, когда пыль не заслоняла небо, когда в мире торжествовали тишина и покой.
Ему вспомнилось одно место, обнаруженное им в детстве. Вся семья ушла из дома, взбудораженная нелепым и неподтвержденным слухом о появившихся на болоте гусях. Гусей, как и следовало ожидать, на месте не оказалось, но они наткнулись на землянику и грибы, которые дядя объявил съедобными. Как обычно в таких случаях, еды принесли больше, чем брали с собой, но дело не в этом. Они были единственной семьей, которая ела отдельно от всего клана. Это считалось странностью, причудой. Но не более того.
Он вспомнил пещеру: впрочем, назвать это углубление под скалой пещерой было преувеличением, но для десятилетнего мальчишки места вполне хватало, чтобы вообразить, будто он живет в доме, одном из тех странных, непередвижных сооружений, в которых жил Враг.
Пещера вспомнилась ему по той простой причине, что там у него появилось странное ощущение безопасности и надежности: стены были из камня и глины, а не из войлока. Тогда он впервые подумал о том, что хотел бы жить в доме. И у него все получилось, и он стал жить в доме, но затем пришел Враг (другой Враг, но тот же самый), и весь Эскатой вместе с его домом рухнул, провалился под землю.
Он вспомнил об этом еще и потому что в тот день, когда они ушли из племени, на лагерь напал Враг: в тот день убили мать Темрая и угнали большую часть стада, из-за чего зимой случился голод, ставший причиной смерти многих людей. Он вспомнил, как они вернулись в лагерь. Как увидели сгоревшие палатки, почерневшие столбы, валяющиеся повсюду тела, которых было так много, что их убирали целый день. Он нахмурился, накладывая ту память на то, что видел только что.
