На краю могилы поставили гроб. Сережа не решился подойти близко.

Стали говорить разные люди. И говорили в общем-то одно и то же: о том, какой хороший человек был Иванов и как много он работал. И что его не забудут. Это была правда. По крайней мере Сережа никогда не забудет, хотя видел Алексея Борисовича один раз в жизни. Ну и что же, что один раз? Иных видишь каждый день, а лучше бы не видеть совсем…

Сережа тоже мог бы сказать, что за человек был журналист Иванов…

Опять заиграл оркестр. И Сережа заметил музыкантов. На них были серые шинели, шапки со звездами и голубые погоны. Они играли марш. Не обычный похоронный марш, изматывающий душу. Это была сдержанная, суховатая какая-то музыка. Сквозь негромкие голоса труб иногда пробивалась четкая, почти маршевая дробь барабана.

Рядом с Сережей стоял грузный мужчина в плаще и помятой шляпе. Он посмотрел по сторонам, словно искал кого-то, заметил Сережу, отрывисто сказал:

— Теперь что? Играй, не играй… Теперь все равно…

— А почему такой оркестр? — спросил Сережа. — Разве Алексей Борисович был военный?

— Нет, — откликнулся мужчина. — Но он писал о них много. Особенно о летчиках. Они его помнят.

Снова коротко простучал барабан, и Сережа вспомнил о барабанщиках «Эспады». И опять ему стало неловко перед собой, что думает он об отряде, а не об Алексее Борисовиче. Но ничего он не мог поделать.

Через спины тех, кто стоял впереди, Сережа увидел, как замелькали лопаты. Кое-кто стал расходиться. Пошел и Сережа. Ему навстречу дул мягкий ветер. Медленно качались верхушки темных, почти черных сосен. А небо над ними было серое.

Сережа вышел с кладбища. Сесть в автобус он не решился: мало ли куда они поедут.

Он подумал, что отыщет остановку любого троллейбуса и доберется куда-нибудь ближе к центру. А там до дома недалеко.

Он пошел по краю асфальтовой дороги. Шел и смотрел на свои ботинки. К левому ботинку прилип коричневый листик с тремя отростками, похожий на отпечаток птичьей лапы. Это был мертвый листок. Сережа тряхнул ногой, но листок держался крепко. Пожухлый, прошлогодний.

Неужели когда-нибудь снова будет летнее небо с желтыми облаками, живая трава, лиловые метелки иван-чая, пунцовые лампочки клевера и звон шмелей?

А если и будет, никогда не пойдут по этой траве загорелые барабанщики «Эспады»…

Сережа отчетливо вспомнил вечер на реке, огоньки по берегам, стук мотора и густой запах трав, пришедший с лугов. Будто вот сию минуту стоял Сережа на палубе, прижимался коленями к металлическим прутьям поручней, а рядом был Алексей Борисович и держал на Сережином плече крепкую ладонь.

И как ответ на это воспоминание легла ему на плечо тяжелая рука.

Сережа вздрогнул и обернулся.

Он увидел узкое, жесткое лицо и печальные, не подходящие для такого лица глаза.

— Узнал? — спросил мужчина.

— Да, — сказал Сережа. — Вы тогда приходили в школу.

— Верно. Это я писал о тебе заметку.

— А… — откликнулся Сережа. Но что еще сказать, не знал. Не говорить же спасибо.

— Я думал тогда, вы из милиции, — сказал он наконец.

— Нет, я работал с Алексеем, — проговорил мужчина, медленно шагая рядом. — А теперь… Вот ведь какая беда у нас… Ему бы жить да жить! Столько еще мог написать!

— Он успел закончить книгу?

— Успел… Печатается уже. Не пропусти, смотри! В магазинах она не залежится, это я точно говорю.

— А как называется?

— Как называется? «Верьте всадникам». Разве ты не знал?

— Нет…

— Там про разных людей рассказы. Про разные встречи. И про тебя…

— Про меня?

— Ну да. Про тот случай на станции. Ты помнишь?

— Еще бы! — сказал Сережа. — Но… чего же там про меня-то писать?

— Да уж Алексей знал, что… Разве он тебе не говорил?

С тихим отчаянием Сережа сказал:

— Я его и не видел с тех пор. Если бы я знал! Я ведь и сегодня пришел потому, что беда случилась.

Товарищ Алексея Борисовича помолчал. Потом проговорил:

— Бывает и так. Суетишься, бегаешь, некогда с хорошим человеком увидеться. И приходишь только тогда, когда узнаешь, что с ним несчастье.

— Да не так, — все с той же горечью сказал Сережа. — Я же не знал про Алексея Борисовича ничего. Я к нему к живому пришел, со своей бедой. Вернее, с нашей…

Ничего не изменилось на первый взгляд. Но сразу будто тверже стала рука мужчины на Сережином плече.

— А что произошло? — спросил он уже по-иному, быстро и четко.

— Да не все ли равно! — откликнулся Сережа. — Теперь-то уж…

Мужчина придержал его за плечо, зашел вперед и глянул в лицо. Глаза у него были теперь точными, как у снайпера.

— Да ты что, мальчик… У Алексея же остались друзья… Ведь есть же газета…

Когда умерла мама, Сережа много ночей подряд видел один сон. Не страшный, но какой-то безнадежный. Будто они с папой идут по унылому пустырю, где торчат кусты высохшего бурьяна. И тянется вдоль пустыря неровный серый забор из щербатых досок.

А папа молчит, молчит… И все это очень долго. Сережа зачем-то держит на тонком ремешке пустой большой термос, и он при каждом шаге стукает Сережу по ноге… Потом, когда уже совсем темно, приходят они домой. Дом заброшен и пуст. Мебели нет, мусор на полу, клочьями висят на стенах отставшие обои. От одинокой лампочки жидкий желтый свет.

С минуту Сережа и папа стоят на пороге пустой комнаты. Потом папа берет его за руку. Молча. Опять надо идти. И теперь уже неизвестно, куда и зачем. Куда-то сквозь пустые черные улицы с редкими огоньками, через рельсовые пути, по ночному полю. Сережа знает, что шагать придется всегда и, кроме этой дороги, ничего уже не будет. И ему не страшно, не горько даже, а просто очень темно и пусто на душе. А термос по ноге — стук, стук…

Вот с такой же пустотой и безнадежностью возвращался Сережа с кладбища. До той минуты, пока журналист Владимир Матвеевич Ларцев не догнал его на обочине.

«Да ты что, мальчик…»

У него ладонь была узкая и крепкая, как у Иванова.

«У Алексея же остались друзья!»

Как он сам не подумал об этом? Дурак, честное слово! «Ведь есть же газета!»

Сережа улыбнулся. Даже в очень тяжелые минуты человек может улыбнуться, если к нему возвращается надежда. Пусть вместе с болью, с горем, с тревогой, но все равно надежда. Значит, что-то есть впереди. Значит, можно держаться прямо.

— Будут поминки, — сказал Владимир Матвеевич. — Я не пойду. Алексей не простил бы такой траты времени. Мы поедем в редакцию, и ты расскажешь все.

Домой Сережа вернулся в сумерках.

— Сергей, в чем дело? — жестко спросил отец. — Вчера ты убежал с уроков. Сегодня прогулял весь день. Из школы звонят! Хоть в милицию заявляй! Что случилось? Что было вчера и сегодня?

Сережа стащил куртку, медленно повесил на крючок. Голова кружилась от голода и усталости.

— Вчера, — сказал он, — разгромили у нас отряд…

— Это я знаю. Но при чем здесь школа? Ты пропустил два дня.

— Я с утра в редакцию пошел к Алексею Борисовичу… А он умер. Сегодня хоронили, — сказал Сережа и понял, что сейчас заплачет.

Папа наклонился над ним.

— Сергей, ты это что… Это правда?

— Да… Потом я познакомился с Ларцевым. Это друг Алексея Борисовича. Я ему про отряд рассказал. А потом мы с ним поехали к Олегу. Надо было скорее. Надо же спасать «Эспаду».

Сережа сел на табуретку, и наступило молчание, которое они с отцом лишь изредка разбивали короткими вопросами и ответами: «На кладбище ездил?» «Да». «А что с Алексеем Борисовичем?» «Сердце». «Ты не знал?» «Нет».

Наконец папа сказал:

— Я понимаю. Но позвонить домой, чтобы люди с ума не сходили от беспокойства, ты, наверно, мог…

— Не догадался. В голове такой звон… Ты не ругайся, папа.

— Да я не ругаюсь. Ваша завуч ругается, звонила мне… Ужинай и ложись, ты прямо черный от усталости… Постой, позвони сначала Генке, а то он извелся из-за тебя.