— Прошу заполнить путевой лист! — решительно перебивает его юноша.

Освещенный восходящим солнцем, Ванюшка стоит на крыльце общежития и, прикрыв ладонью глаза, озабоченно глядит в небо: определяет погоду. Она, видимо, будет неплохой, так как он остается довольным и легкими подвижными облаками и по-утреннему чистым солнцем, поднявшимся немного над горизонтом. Ванюшка здоровый, бодрый, с чугунно налившимися после зарядки мускулами. Дышит глубоко, ровно, мысли его по-утреннему чисты, хотя ни о чем определенном Ванюшка не думает. Ничто не тревожит его. Он целиком отдается восходящему солнцу, теплу, утреннему чувству возвращения к жизни, которое в его молодом теле переливается счастливой бодростью.

Ванюшка до судороги в желудке голоден. Но чувство голода доставляет ему радость, ему приятно думать, что скоро он будет есть завтрак, приготовленный Анкой. Сглотнув слюну, он весело почесывает в затылке, спрыгнув с крыльца, торопливой рысцой трусит по безлюдной улице поселка. Он пробегает не меньше километра — из одного конца поселка в другой, заворачивает в переулок, осторожно, боясь заскрипеть, поднимается на крыльцо общежития, в котором живут работницы их автоколонны. Здесь еще пусто, тихо, хотя за плотно закрытыми дверями кое-где слышится сонный шепот, шелест материи, шлепоток босых ног. Сдерживая дыхание, Ванюшка пробирается вдоль коридора, тихонько открывает дверь в кухню — на него пышет жаром и запахом свежего хлеба. С широкой некрашеной лавки на него смотрит тоненькая рыжеволосая девушка.

— Здравствуй, Анка! — говорит Ванюшка.

— Здравствуй! — еле слышно отвечает она.

Положив руки на колени, Анка сидит рядом с горячей печкой, наклонив набок голову, и смотрит на него светлыми серыми глазами — очень серьезными, очень внимательными и очень большими. Она отводит взгляд только тогда, когда Ванюшка снимает клетчатую кепку, хлопчатобумажный пиджак, садится и тоже глядит на нее — молча и как-то странно, словно на незнакомую.

— Готово, Анка? — спрашивает, наконец, Ванюшка.

— Готово! — поднимаясь, отвечает она.

— Гречневая каша, у! — протягивает он, следя за ее движениями. — Давно не было гречневой каши, а? Правда ведь?

— Правда! — соглашается Анка, помешивая кашу. — Клади масло на дно тарелки, скорее растает… Руки у тебя мытые?

— Мытые! — торопливо отвечает Ванюшка. — Утром с мылом мыл и вечером… Вчера я, Анка, в картере масло сменил, рессоры подтянул. Грязный пришел, страх! Полкуска мыла извел.

— Ешь! — садясь, говорит Анка. — Хорошо машина работает?

— Хорошо! — подтверждает Ванюшка. — Скажу тебе, Анка, как часы машина работает!

— Ну ешь, ешь!

Они едят из одной тарелки.

Анка ест аккуратно: маленькими мысками набирает на ложку кашу, затем медленно несет ко рту, но перед тем как съесть, терпеливо дует, сгоняя пар, глядя поверх ложки на Ванюшку. Он ест по-другому — захватывает большие островки, не дует на кашу, а немедленно тащит в рот, проглатывает, и сразу же делает следующий ход ложкой, так что каша с его краешка тарелки исчезает быстро, точно ее переносят в Ванюшкин рот конвейером. Чем жаднее, охотнее ест Ванюшка, тем Анка чаще останавливается. Дольше глядит на него, делается задумчивой, ласковой.

— Ты ешь больше! — говорит Анка. — У меня каши полная кастрюля.

— Я ем, Анка! — с набитым ртом мычит он и восторженно мотает головой, чтобы показать, как здорово доволен кашей.

— Я знаешь как сделала! — говорит Анка. — Я, Ванюшка, чтобы каша лучше упрела, вчера ее поставила, а сегодня встала в пять часов и снова поварила… Гречневую кашу надо долго варить!

— Во-во! — мычит он.

Анка сидит рядом с Ванюшкой, прикасаясь к нему плечом. Наверное, от горячей плиты Анка разогрелась — плечо теплое, это он чувствует даже через толстый рукав ковбойки.

— Вкусная каша! — радостно хвалит Ванюшка.

— Потому что долго варила!.. — отвечает она и прижимается к нему плечом. Затем, отстранившись, спрашивает: — Чай будешь?

— Ну его! — пренебрежительно отмахивается он, — Какая от него польза!

Немного посидев в блаженной неподвижности, Ванюшка прищуривает левый глаз, палец правой руки приставляет к носу — лицо от этого делается лукавым, точно он придумал что-то ловкое, хитроумное, способное поразить Анку, — и тоном фокусника, задающего самый каверзный вопрос, спрашивает:

— Ну-ка, скажи, Анка, сколько сейчас времени?

— Полвосьмого.

— А работа начинается когда? — торжественно продолжает Ванюшка.

— В девять.

— Так вот! Я сейчас побегу в гараж, до работы проверю передний мост, все посмотрю, а вечером сразу прибегу к тебе. Пойдем в кино, на семь тридцать! — закапчивает он, убирая палец от носа. — Хорошо, Анка?

— Хорошо! — по-прежнему тихо отвечает она. — Ты грязную рубаху принес?

— Принес. — Ванюшка тянется к рубахе, завернутой в газету. Отдав ее Анке, левой рукой обнимает Анку за плечи, оглянувшись на дверь и послушав, привлекает к себе. Анка наклоняется к нему, прижавшись щекой к груди, замирает. Ванюшка гладит ее ладонью по теплой, нежной щеке, целует в волосы. Затем Анка поднимает голову и подставляет Ванюшке губы — они крепкие, шершавые, горячие.

— Здорово ты от плиты разогрелась! — шепчет Ванюшка, опять приникая головой к плечу Анки, — Ты больше не вставай в пять, Анка… Рано!

— Я из-за каши, — отвечает она. — Если бы не каша, я не встала бы в пять… От тебя бензином пахнет, Ванюшка.

— От меня теперь всегда будет пахнуть бензином, Анка…

— Я ничего, Ванюшка! — торопливо успокаивает Анка, обхватывая его шею тонкими руками и заглядывая в глаза. — Я ничего… Уже привыкла!

— От всех шоферов пахнет бензином.

— А от тебя еще росой пахнет, Ванюшка.

— Это я в переулке пропах, Анка. У меня и сапоги от росы мокрые…

— Помолчи, Ванюшка! — жалобно просит Анка, поднимаясь на носки, чтобы поцеловать его, но вдруг, торопливо разжав руки, испуганно отскакивает в сторону.

— Стой, Анка! — пытается удержать ее Ванюшка, но в кухню уже входит высокая, по-мужски крутоплечая женщина в кирзовых сапогах, брюках, в точно такой же клетчатой ковбойке, что и на Ванюшке. В крупных губах женщины — погасшая папироса, нос с горбинкой, лицо восковое, твердое, начертанное резкими линиями. Увидев ее, Ванюшка почтительно здоровается: это известный в районе шофер-дальнерейсовик Валька Скаткова. Она же отвечает сквозь зубы, зло. Видимо, сразу поняв по смущению Анки и невозмутимости Ванюшки, что за секунду до ее прихода они целовались, Валька насмешливо фыркает.

— Сосунки! — хриплым голосом произносит она. — Целовались небось!

— Целовались! — как можно веселей и независимей отвечает Ванюшка.

— Молодцы! — иронически кривит губы Валька и неожиданно заливается грубым, икающим смехом. Так хохочет плохой драматический актер, когда нужно изобразить демонический, уничтожающий хохот. — Ха-ха-ха! — грохочет Валька. — И это называется муж с женой! Боже ж мой, что делается на белом свете! Эй вы, сосунки, вы хоть разочек полежали в кровати?! Ха-ха!

Анка краснеет до слез, закрывает лицо руками, а Ванюшка быстро выступает вперед, точно хочет закрыть своим телом Анку от смеха Скатковой.

— Потише, Валентина! — угрожающе говорит Ванюшка.

— Ого! — вскидывает узкие брови Валька. — Ты никак хочешь напугать! — Откачнувшись назад, она смешно закатывает глаза, разыгрывая испуг. — Ой, не пугай меня! Может припадок хватить. Не пугай, прошу! — умоляет она.

Наверное, все это выглядит не слишком смешно, Валька хватает через край, так как Ванюшка успокаивается и мирно, тихо просит:

— Не надо, Валентина! Тебе самой, наверное, противно казаться такой…

— Какой? — спрашивает Валька и быстро гасит улыбку. — Какой, Ванюха?

— Сама знаешь! — со вздохом отвечает он.

И вот уже не лихой шофер-дальнерейсовик стоит перед Ванюшкой и Анкой, а пожилая женщина с густой сеткой морщин на восковом лице. Папироса и та уныло свешивается из уголка ее помягчевших губ.