Я знал, русские не трогают рабочий народ. Когда-то я увлекался рыболовством как спортсмен. А что значат лишения рыбацкой трудовой жизни по сравнению с тем, что мы пережили при отступлении из России!

Но я не знал еще тогда, что списки агентуры гестапо перешли к новым хозяевам.

Об этом сообщил мне агент, перешедший границу со стороны моря… Да, в первый раз он тоже приплыл морем, в специальном костюме, снабженном кислородным прибором. Его подбрасывали к линии территориальных вод на быстроходном катере, замаскированном под рыбачий парусник, а дальше он плыл под водой, выходил на берег ночью, в пустынном месте…

Он сообщил мне, что восстанавливаются старые связи, что резидентом теперь буду я, а моим непосредственным руководителем он. Он провел здесь несколько дней. Он наметил девчонку из ресторана, которую приказал мне завербовать, он велел уничтожить во время полета летчика Борисова, готовившегося к испытанию нового самолета…

Кстати, он был очень опытен и даже образован, этот мой новый хозяин. В минуты откровенности (он страшно унижал меня, топтал мое самолюбие, но должен был изливать перед кем-нибудь свою грязную душу) он рассказывал, какие требования предъявляются к подобным ему шпионам. «Вам, олухам из гестапо, и не снилось такое образование», — со своей надменной, гадкой улыбкой говорил он мне.

Он хвастался, что в состав агентов принимают одного из тысячи подавших заявление кандидатов. Рассказывал, какую подготовку прошел он. Изучал иностранные языки и умел обращаться с любым оружием — от кинжала до пулемета, изучал фармакологию и историю дипломатии, географию и искусство одним ударом убить человека.

Я особенно заинтересовался последним. И он показал мне некоторые приемы. Он не подозревал, что сам подсказал способ избавиться от него мне, доведенному до отчаяния его наглым, высокомерным обращением.

Он считал меня за ничто, за поставленного на колени раба. «Можете писать на свинском немецком языке, — сказал он со своей, приводившей меня в бешенство улыбкой. — Важно только, чтоб вы научились думать по-американски». Неужели все янки так обращаются с нашим побежденным народом? Я так ненавидел его…"

Тут майор пропустил большой кусок текста.

— "…С агентом «Ф 96» у меня была назначена встреча в комнате Шубиной, на нашей явочной квартире. Дубликат ключа от квартиры Шубина оставляла в тайничке, около двери. В тот вечер я приказал Шубиной не появляться домой. Но Шубину неожиданно вызвал домой влюбленный в нее матрос, а агента «Ф 96» опознала на улице девушка, кольцо которой вы у меня отобрали.

Когда я пришел на явочную квартиру, увидел дверь открытой, а агента «Ф 96» оглушенного, на полу, я понял, что не успею убрать его оттуда. В дверь стучался матрос, забывший в комнате нож. Вы правы, что я прикончил «Ф 96» этим ножом, чтобы навести вас на мысль, что его убил из ревности Жуков. Я поднял с полу кольцо, собрал обрывки фотоснимка… Я был в светлом костюме, и снял зеркало — проверить, нет ли на брюках кровяных пятен… Но клянусь честью — основной причиной убийства была моя ненависть к поработившему меня…"

— Сил нет эту фашистскую муть слушать. Душа не принимает, — невольно сказал Агеев.

Людов положил выписку из протокола на стол.

— Видите, как построены показания этого субъекта? Если полностью им довериться, сам господин фон Клейст — жертва обстоятельств, он чуть ли не заслуживает благодарности за то, что убил агента «Ф 96». А на самом деле «один гад съел другую гадину» — так, кажется, написано у Достоевского?

Андросов кивнул.

— Он убил мнимого Кобчикова потому, что находился в безвыходном положении, — продолжал Людов. — Шедший к нему из-за рубежа диверсант лежал оглушенный — с пистолетом, фальшивым паспортом и, несомненно, очень крупной суммой денег в карманах… Снаружи стучался Жуков, о взаимоотношениях которого с Шубиной резидент знал. На столе лежал складной нож…

Резиденту пришла в голову удачная, с его точки зрения, мысль: смазать картину случившегося, создать версию убийства из ревности. Он был уверен, что Шубина, чтобы выйти сухой из воды, поддержит эту версию перед нами. Он, конечно, предупредил бы ее о том, что произошло, но Шубина ходила по магазинам с подругой из ресторана, он не нашел возможности поговорить с ней наедине в этот вечер…

— Но ведь Шубина-то сама призналась в убийстве, — сказал мичман рассеянно, как бы думая о чемто другом.

Майор задумчиво чертил карандашом по бумаге.

Да, почему она призналась в несделанном ею? Может быть, испугалась за Жукова, которого действительно полюбила… Но вероятней иной мотив. Шубина сообразила тогда, что, признавшись в убийстве незнакомца, имеет шанс затемнить подлинную картину преступления. Этот негодяй развратил ее, мало-помалу превратил в растленное, вконец изолгавшееся существо…

Коготок увяз — всей птичке пропасть, — подавленным голосом откликнулся Агеев.

Вот именно, Сергей Никитич. То, до чего дошла Шубина, — страшное предупреждение другим… Итак — план возник, нужно было его немедленно осуществить. Он перетащил оглушенного от окна к столу, прикончил ударом ножа. Обчистил карманы убитого, забыв, правда, об ампуле в лацкане пиджака… Попутно с этим он обдумывал новое преступление. Он видел, как выбежала Ракитина из комнаты, заметил на полу кольцо и обрывки снимка. И у него возникла идея компенсировать провал конспиративной квартиры вербовкой новой жертвы. Этой жертвой должна была оказаться Татьяна Петровна.

Он, стало быть, мебель передвинул, когда обрывки снимка искал?

Он передвинул мебель, он поднял с пола утюг, стер с него отпечатки пальцев Татьяны Петровны, но имел неосторожность в спешке оставить на зеркале следы собственных пальцев… Он не мог вспомнить, что утюг обычно стоял у Шубиной на окне, за занавеской, и поставил его на тумбочку, разбив второпях статуэтку… Если бы Ракитина не решилась сразу прийти к нам и сообщить все, нам не так легко было бы обнаружить ее участие в деле… Шпион сделал все от него зависящее, чтобы Ракитина безвозвратно погибла — проявив слабость духа, стала изменницей Родины.