– А что в этом странного? – ухмыляется он. – Это же так естественно. Любовь – это не только возвы­шенные чувства… – И он отступает, хихикая и поти­рая руки, заставляя меня страдать и беспокоиться, мучить себя, воображая все новые страшные сцены, пытая себя с новой силой, отчего будущее наслаж­дение станет еще восхитительней.

Чувство пустоты становится невыносимым. Оно сносит меня с пути, отбивает желание сме­яться, петь, нежиться на солнце, не спеша жевать бутерброд, дурачиться, заражая других своим счас­тьем. Я вдруг становлюсь грустной, я гасну и чахну на глазах. Я опустошена, обескровлена. Мне очень тебя не хватает. Чувство пустоты заслоняет собою любовь, занимает все больше и больше простран­ства, стирая из памяти воспоминания о счастье и наслаждении, о нашей жизни вдвоем. Оно всемо­гуще, и требует, чтобы все перед ним трепетали, отдавали ему все до последней капли, ибо оно не­насытно, страшнее его нет в этом мире людоеда, вампира, серийного убийцы, его мишень – счастье, которое двое не сохранили в тайне, о котором по­смели раструбить вслух.

Просочившись в самое сердце жертвы, безжало­стный злодей принимается по капле высасывать из нее радость жизни. Еще недавно она видела мир в розовых тонах, светилась от любви, думала только о нем, о своем единственном мужчине, о его нежной аппетитной плоти, о его тонкой восприимчивой ду­ше. В этом мире не было острых углов, она брала его под руку и складывала губы в улыбку, кивала ан­гелам и прыгала как дитя. В этом мире не было пре­дела волшебству, а всякая жестокость казалась лишь частью наслаждения. И вдруг он резко обо­рвал ее, словно вонзил ей в сердце булавку, оставляя ее истерзанной и исколотой.

О, сладостная боль, возникающая всякий раз, когда я представляю его с другой!

О, мука, острая как наслаждение, доводящая до потери пульса, истязающая мое сердце, чем ты не­стерпимее, тем сильнее я сознаю, что жива, что терзаюсь из-за него.

Все из-за него, только из-за него…

Чувство пустоты зажало меня в свои безжалостные тиски, и я сдалась.

Я подняла трубку, набрала твой номер, откашля­лась, произнесла:

– Это я.

– Завтра мы уезжаем к морю. Приятель оставляет мне ключи от дома. Я заеду за тобой в десять, буду ждать внизу.

За окном машины мелькает нормандский пейзаж.

Я стараюсь не встречаться с тобою взглядом.

Твой взгляд обращен ко мне, он забрасывает ме­ня вопросами. – Зачем ты это сделала? – недоумева­ет он. – Ведь все, что я сказал тогда в кафе, не было для тебя открытием. Почему ты отвергла слова, ко­торые сама нашептываешь мне в безнаказанности наших ночей, которых требуешь, протягивая ко мне руки и ноги? Почему ты позволяешь своему телу го­ворить то, чего не хочешь услышать из моих уст?

Я сижу к тебе спиной, но слышу все, что говорит мне твой взгляд.

Сидя к тебе спиной в полной тишине, я слышу все, что ты хочешь сказать.

Сидя к тебе спиной в полной тишине, я горю же­ланием прижаться к тебе сильнее.

Когда мы застыли на тротуаре у моего дома, стиснув друг друга в объятиях, я, по сути, все тебе сказала. Я с такой силой бросилась тебе на шею, что ты слегка попятился, чтобы принять тяжелую но­шу. Эти несколько дней без тебя висели на мне не­подъемным грузом, и я была счастлива скинуть его с плеч, переложить на тебя, чтобы, обняв, ты помог мне окончательно забыться.

Вот он, долгожданный причал. И я с глубоким благоговением вручила тебе свои чемоданы и свою душу, ощущая как мучительные сомнения и каверз­ные вопросы разрешаются сами собой в крепких и жарких мужских объятиях. С тобою я обнажена до предела. Одним твердым и ловким движением ты принимал в объятия все мое существо. Ты любил меня целиком со всеми моими особенностями, де­лая меня цельной и особенной. Мне нечего было от тебя скрывать, нечего было стыдиться, ибо ты знал обо мне все и, глядя на меня, вдыхал в меня жизнь.

Без твоего жгучего чуткого взгляда, без твоих сильных и нежных рук я не могу ходить, не могу го­ворить, не могу творить. Я живу, запинаясь, как ре­бенок, который учится читать.

Указательным пальцем в шерстяной перчатке я пишу на запотевшем стекле: «Я без тебя не могу».

Ты протягиваешь руку, привлекаешь меня к се­бе, гладишь по волосам, сжимаешь так сильно, что на меня давят пуговицы твоей куртки. Откинув го­лову назад, ты заливаешься глубоким торжествую­щим смехом.

Мы на полной скорости мчимся по загородной трассе. Деревья почтительно склоняются вниз, позволяя нам проскользнуть под своим тонким зимним сводом.

Мы молчим.

«Я не буду с тобой говорить, я буду думать о тебе, в одиночестве борясь с бессонницей.

Я буду ждать: я уверен, что встречу тебя вновь.

Я все сделаю, чтобы не потерять тебя.»

Walt Whitman[23], «To a Stranger», Leaves of grass

Маленький домик на берегу моря, посаженный на скалу из белого ракушечника с красными пятна­ми глины. Крики прожорливых чаек, парящих над головой. Волны хлещут по валунам и с грохотом от­катываются назад. Ветер яростным свистом окружа­ет дом, наполняя меня тобой. Здесь, в полной тиши­не, мы попытаемся докопаться до сути, не доверяя словам, которые, будто маленькие задаваки, готовы разрушить все самое сокровенное.

Слова бессмысленны, неуклюжи и грубы. Они тщетно пытаются забраться под своды нашего хра­ма и, подобно заржавленным водосточным трубам, извергают глухие скрипучие звуки. Полная тишина и единение наших тел – вот все, что нам нужно, это наше зачарованное царство, недоступное врагу.

– Шш… шш… – Тихо шепчешь ты, когда наши те­ла в порыве страсти вырываются из плена языка, чтобы воспарить над словами, над всем, что могут выразить слова. В полной тишине слышно как твоя кожа трется о мою, как капельки пота с твоей кожи перетекают на мою, как твой язык слизывает их одну за другой, поднимается к уху и без конца повторяет:

– Шш… Шш…

– Шш… шш.., – и опустившись на колени между моих ног, ты избавляешь мое тело от живительной влаги, фонтаном бьющей на границе твоей и моей плоти, в порыве неутолимой жажды, находящей все новые и новые горячие ключи к потаенным уголкам наших изумленных тел.

– Шш… шш.., – и покинув берег с его серо-белыми валунами, обломками известняка и комьями красной глины, мы отдаемся мутной и пенной стихии волн, окунаемся в соленую воду, пробуем и вдыхаем друг друга, изредка поднимаем головы над морской гла­дью, чтобы перевести дыхание и отправиться даль­ше, к бесконечным горизонтам наших древних че­шуйчатых тел.

Вечером мы едем в город. Мы наводим красоту. Мы изголодались по маленьким ресторанчикам, где подают нормандский сидр, где в беседках вкушают белое вино. Л напеваю от радости, уткнувшись ще­кой в твою куртку, и свободной рукой переключаю передачи, когда ты легким кивком подаешь мне знак.

Стоит субботний вечер. И как положено в суббо­ту, все мужчины и женщины выбираются в город. Они выходят в свет, прилюдно целуются взасос, по­жирают эскалопы с подливкой и морской язык, зажа­ренный на гриле, подмигивают друг другу через стол, чтобы лишний раз удостовериться в своей не­отразимости, и снова погружаются в пучину любви. Я покрыла ресницы черной тушью, губы – алой по­мадой, щеки – бежевой пудрой. Ты надел свою люби­мую рубашку. Мы будем есть, пить и смеяться, посы­лать друг другу поцелуи над дымящимся блюдом мидий, до потери пульса мешая сидр с белым вином.

Ресторан набит битком. – Остался только один сто­лик, как раз для двоих, там, в уголке, – говорит хозяй­ка. Ты садишься спиной к залу, я – лицом. За соседним столиком две девушки беседуют об отношениях между полами. Я невольно улыбаюсь. Я заранее пред­ставляю себе все, что они сейчас скажут. Наклонив­шись к тебе, я шепчу:

– Прислушайся…

Ты берешь меня за руку и, читая меню, следишь за их разговором. Они проводят выходные вместе, в полном спокойствии, вдали от мужчин. Они про­бежались по магазинам, посидели с книгой у ками­на, приняли пенные ванны, сравнили свои ночные кремы, посплетничали о мужчинах, постригли чел­ки, подпилили ногти. Они понимают другу друга с полуслова и смеются от радости.