Впрочем, четверым ее детям повезло не больше. Мы ютилась на раскладных кроватях в двух крохотных комнатушках на чердаке. Из наших окон был ви­ден какой-то безымянный холм. Себе же мать отвела президентские апартаменты с видом на Монблан на благородном втором этаже. Я ее не винила, все свя­занное с нею я принимала как данность. Мать была великолепна в своей корысти, искренна и спонтанна в своей жестокости, точна и мелочна, когда требовалось взять от жизни то, чем ее обделили. Я не строила ил­люзий, не ждала, что она вдруг станет милой и доб­рой, меня восхищала та легкость, с какой она причи­няла людям боль в своем вечном стремлении отыграться. В этом ей не было равных, она была по-своему уникальна. Мать напоминала пирата, отваж­ного и беспощадного, жадного до наживы. Такой я ее знала, такой любила.

Богатый толстяк договаривался с каменщиками и платил, вызывал плотника и платил, электрика и платил, слесаря и платил, пейзажиста и платил… Он не щадил себя, желая во всем угодить своей Дульсинее, донимал строителей, отказался от своего серого грузовичка в пользу новенького «Пежо», ел с нами, сидя на дальнем конце стола, и изо всех сил старал­ся не чавкать, раскуривая сигарету, тщательно сле­дил, чтобы пепел не упал на нейлоновую рубашку, а по вечерам послушно отправлялся спать в свой подвал, в то время как мы резвой стайкой мчались наверх, от души посмеиваясь над его неуклюжес­тью. Если погода стояла солнечная, и снег был хо­рош для катания, он брал для нас напрокат лыжи и платил за подъемник, тогда мы в знак благодарнос­ти называли его «дядя» и сдержанно целовали в лы­сину, выбирая для этого участок без прыщей.

Пока Бигбосс похрапывал на своей раскладушке рядом с котельной, мы могли быть спокойны, что он не отнимет у нас маму. Он был нашей крепостной стеной, грубой и неотесанной, днем нам было за него стыдно перед другими, зато с наступлением темноты он отго­нял прочь все наши страхи и ночные кошмары.

Эта идиллия продлилась недолго. Мы недооцени­ли нашу мать. Резные карнизы, окно с видом на голу­боватые вершины, сверкающие на солнце, натертый до блеска паркет, лесные угодья, почетный статус зем­левладельца – все это несколько успокоило ее, но не насытило. Она чувствовала себя королевой. Теперь ей недоставало только принца. Покоренный ею Бигбосс своим багровым лицом был похож на жабу, курил как паровоз, резал мясо складным ножиком, который при всех доставал из кармана, потел и говорил о том, как раскупаются гвозди и отвертки. Мать прекрасно по­нимала, что Бигбосса обаятельного, Бигбосса соблаз­нительного из него не выйдет никогда.

Я продолжала любить до беспамятства…

Впрочем, «любить» – не то слово, точнее было бы сказать «вожделеть». Я была полна желания. Же­лание делает нас больше, чем мы есть на самом де­ле, позволяет занять дополнительное пространство. Желание дает человеку бедному и беспомощному то же, что генералу его армия.

Я кидалась на шею всякому, кто необъяснимым образом будил во мне буйную страсть. Осмелев, я несла ему на подносе свое пламенное сердце. При­знания сам собой срывались с моих губ. Не зная, что предложить, я предлагала все.

Вот я подхожу к красавчику, при виде которого мое невинное тело колотит, как в лихорадке, и облокотив­шись о руль его мотоцикла, бесстыдно выпаливаю:

«Покатай меня, а потом делай со мной что хочешь». Тот смеется мне в глаза. Мое предложение ничуть его не соблазняет. Он предпочитает развлекаться с дру­гой, с местной Брижит Бардо, пышной и сдобной. Ее аппетитные формы томно вываливаются из бело-ро­зового костюмчика, подобранный в тон платочек умело завязан под подбородком.

На дворе август. Я танцую с учеником мясника, прижимаюсь к нему вплотную, завлекаю в чулан, картинно падаю на солому, положив руку себе на грудь. Он невольно отступает, пораженный моей худобой.

Я жила с душой нараспашку, мои губы жаждали поцелуев. Я хотела познать то, что невольно угадыва­ла, находясь рядом с матерью. Желание представля­лось мне мощным орудием, оно управляло миром, повергало мужчин в трепет. Я хотела желать и быть желанной. Не хватало только партнера.

Если летом я влюблялась в парней, то во время учебного года так же безоглядно вешалась на шею девчонкам. Раз уж мне на этом празднике жизни не досталось дружка, я хотела, по крайней мере, запо­лучить себе пару, «лучшую подругу», чтобы хоть немного понатореть в чувствах.

Но и это оказалось нелегко. Я была в том нежном возрасте, когда границы дружбы и любви еще размы­ты, когда пол не имеет значения, когда увлекаются взахлеб, безотчетно. Я не подходила никому. Для од­них я была «слишком», для других «недостаточно».

Мне неведомы были оттенки, полутона, загадоч­ные вздохи, рождающие желание, печаль и смутное волнение, окольные пути, женские хитрости, робкие взгляды из-под опущенных ресниц, многозначительные паузы, несущие в себе обещание блаженст­ва. Подобно отъявленному рецидивисту, с молоком матери впитавшему жестокость, я была воспитана в простоте и бесцеремонности, я думала, что свое можно взять только силой, только идя напролом. Отсутствие успеха среди одноклассниц меня удивля­ло. Значит можно любить по-другому? Но как? Поче­му это известно всем, кроме меня? Почему только я не знаю как подступиться к другим, я одна осталась без подружки? Огонь страсти пожирал меня изнут­ри, разделить его было не с кем, и по вечерам я горь­ко плакала в темноте своей спальни. Иногда, застав меня в слезах, мать вздыхала и закрывала дверь со словами: «Что же будет, когда она влюбится?»

А я уже была влюблена. Я еще не знала в кого именно, но всем своим существом жаждала любви, тянулась к ней как замерзший путник к горячему костру. Однако любовь всякий раз обходила меня стороной, ибо правил любовной игры я не знала.

И вот однажды в конце туннеля замаячил свет.

Я влюбилась в одноклассницу по имени Натали. У нее были темные волосы, веснушки на щеках, черные глаза. Ее изогнутые ресницы были такими длинными, что когда мы с ней шли по улице, прохо­жие останавливались и спрашивали настоящие они или нет. Ее короткие вьющиеся волосы были мягки­ми и пушистыми, изящные губки маленькими, но сочными. В ее взгляде сквозили недетская печаль, твердость и надменность. Моя Натали была упря­мицей, искушенной и измученной.

Я воспылала к ней страстью грубой и разруши­тельной. Ради нее я была готова вскрыть себе вены, бросить к ее ногам море лилий и гладиолусов, за ней я бы побежала босиком на край света. Я клялась гро­мом и молнией, предлагала себя на роль козла отпу­щения. Она отказывалась, и я всякий раз готовилась к худшему, но стоило бледной улыбке замаячить на ее лице, и я опять была полна надежды. Она относи­лась ко мне с жалостью, и время от времени до меня снисходила. Случалось это нечасто: Натали была ве­трена и любила другую. Я мучилась, страдала, но продолжала играть в вышибалы, тайком есть мел, срывать уроки, прыгать через веревочку и млеть при виде красной футболки Джонни на обложке свежей пластинки. Несчастная любовь и неуемная жажда жизни легко во мне уживались. Натали это совсем не нравилось и однажды она заявила мне…

Мы сидели с ней в комнатушке, где хранились ге­ографические карты. Учитель попросил нас принес­ти карту Италии. Когда он вызвал нас двоих, сердце так и подскочило у меня в груди. Но пока я вставала, шла через весь класс к входной двери и шагала по школьному коридору, радость куда-то испарилась: пора было возвращаться, мне оставалось всего не­сколько минут наедине с Натали. А я готова была ча­сами смотреть как она проводит языком по губам, как говорит, размахивая правой рукой, будто ищет вслепую какой-то важный документ, быстро пробе­гая пальцами по клавишам картотеки.

Грустная, подавленная, я смотрела на нее дале­ким, рассеянным взглядом в ожидании скорой раз­луки. Как бы мне хотелось сесть рядом, не спуская с нее влюбленных, нежных, преданных глаз, пересчи­тать ее веснушки и, надув паруса моего галеона, ум­чать ее на край света. Я хотела бы оказаться вместе с ней в Италии, а не в этой комнатушке по соседству с уборной, пропахшей хлоркой и щавелевой водой.