— Зачем я пойду. Боря, чего я там не видала? — спросила я. — Все те же лица, те же разговоры, те же тосты на грузинский манер, те же остроты... В прозрение Вадима я не верю. Не будет возле него Аркадия, будет кто-то другой,точно такой же. У него нет своей воли, вот в чем беда, он обязательно должен кому-то подчиняться.

— Так пускай лучше подчиняется нам, — ответил Боря. Давай сходим поговорим.

— Ладно, пойдем, — согласилась я после долгого колебания, без особого энтузиазма.

Я прошла в ванную, к зеркалу, чтобы снять с волос бигуди. До бесшабашности веселое настроение вдруг овладело мной. Я не раз отмечала такие скачки в своем настроении. Веселость возникала из ничего, от ничтожных причин. Вот легли волосы так, как мне нравилось, как хотелось — крупными, крутыми завитками, похожими на стружки, черными-черными, с мерцающими бликами; брови по-озорному поднялись вверх и чуть надломились, а щеки порозовели и посвежели —. и вот настроение подскочило. Я даже напевала. «Все будет хорошо!..» — повторяла слова папы.

Мы пришли последними. Дверь распахнул перед нами Вадим. Он был одет с изяществом иностранного дипломата: черный костюм, бантик на ослепительном воротничке рубашки, ниточка пробора в волосах, из кармашка выглядывал белый уголок платочка. Но встретил нас совсем не по дипломатическому протоколу:

— Где вы шляетесь? Дома говорят, что давно ушли, здесь вас нет!

— Не кричи, — сказал Боря. — Мы шли пешком.

— Нашли время для прогулок! — проворчал Вадим примирительно. — Раздевайтесь.

В следующую секунду мы услышали слаженный хор надтреснутых голосов:

— Добрый вечер, красавица!

В затененной передней вдоль стены выстроились тетушки Вадима; Аглая Степановна, Агния

Степановна, Анатолия Степановна и Антуанетта Степановна — дед Степан не лишен был оригинальности. Все они очень высокие, очень худые и плоские, с удлиненными желтоватыми, как бы высушенными лицами и с выступающими вперед верхними зубами. И все — старые девы. Они передавали меня одна другой, как эстафету. Я пожимала их костлявые и холодные пальцы и чуть приседала, как благовоспитанная девица.

— Как давно вы у нас не показывались. — пели они вразнобой. — Вы расцвели, Женечка, совсем взрослой стали — настоящая женщина...

Я приняла это как намек, хотя Вадим не говорил им о моем замужестве, — так по крайней мере он меня уверял.

— Благодарю вас, — сказала я вежливо. — Всю жизнь ходить в девушках — скучно.

У Аглаи Степановны лицо вытянулось еще длиннее. Она обернулась к Агнии, как бы спрашивала, не ослышалась ли. Агния взглянула на Анатолию; та. в свою очередь, на Антуанетту. Но младшая сестра не слышала моих слов. Молитвенно сплетя на груди пальцы, она зачарованно смотрела на меня.

— Боже, как хороша!.. — прошептали ее сухие губы. В вырезе кружевной кофты болтался на цепочке золотой медальон: в нем, по словам Вадима, хранилась фотография молодого человека с загнутыми усиками, похожего на известного в ту пору киноактера Макса Линдера. Антуанетта рассталась с Молодым человеком более сорока лет назад, но до сего дня считала себя его невестой.

Вернулся Вадим. Он бесцеремонно оттеснил от нас тетушек, приказав им:

— Девочки, убранству праздничного стола не хватает последнего штриха. Исполняйте ваши обязанности. А вы, Жень-Шень и Боря, пройдите пока ко мне. Все там.

И тетушки суетливо заторопились.

Из дальней комнаты доносилась приглушенная музыка. Мы пошли на ее звуки. В комнате Вадима — низкая полированная мебель, мягкие кресла, торшер над журнальным столиком, радиоприемник, магнитофон, мой портрет на письменном столе — знак постоянства. Ничего лишнего, загромождающего. Мне всегда нравилась эта изящная простота.

Когда мы вошли, ребята встали. Лишь один парень, полулежа в кресле у журнального столика, окинул меня сощуренным, почти равнодушным взглядом и стряхнул с папиросы пепел в пепельницу, изображавшую раскрытую пасть бегемота. Знакомясь, он назвал себя Названовым. Друзья окликали просто Гриней.

Щупленький вертлявый юноша с такой же, как у Аркадия Растворова, клочковатой «кубинской» бородой, оторвался от магнитофона, возле которого он возился, заправляя новую ленту.

— Так это по вашей милости мы загораем, голодные и сирые! — Он сунул мне руку и резко бросил; — Феликс Панкратов! — И поморщился. Он так досадливо поморщился, наверно, оттого, что для его маленькой переносицы были слишком обременительны массивные роговые очки.

Боря Берзер усадил меня рядом с собой.

—  Откуда все эти? — спросила я. — Ты их знаешь?

— Очкарик — из института иностранных языков, — сказал Боря вполголоса. — Вон тот, с непомерно развитыми плечами и маленькой головкой, по идее должен быть спортсменом.

— Это Саша Конский, штангист, я его знаю, — объяснила я.

— В углу, со скрещенными на груди руками, с перстнем на пальце — поэт Туманов. А этот, что в кресле, — Гриня Названов, научный работник. Остальных я и сам не знаю.

Названов казался взрослее и привлекательней всех находившихся здесь ребят и придерживался какого-то собственного стиля в поведении; он был из невозмутимых, молча курил и, казалось, никому не уделял внимания. Лишь ко мне присматривался сощуренным, не то смеющимся, не то прицеливающимся взглядом в упор.

— Что же вы замолчали? — спросила Дина, миловидная девушка с большим и так ярко накрашенным ртом, что он казался каким-то обнаженным, выставленным напоказ. — Вот вы явились, — обратилась она ко мне с упреком или с ревностью, — и ребята примолкли, точно онемели.

— Они, должно быть, говорили пошлости, если примолкли при появлении незнакомой женщины, — ответила я.

Чувственный рот Дины приоткрылся.

— Они не говорили пошлости, они спорили. — Она как-то ловко проскользнула к юноше, одиноко стоявшему в углу.

— Толя, почитай что-нибудь.

Поэт несколько жеманно повел плечом.

— Стоит ли?

Он обернулся ко мне, и я увидела его усталые, немолодые глаза, налитые черной тоской.

— Пожалуйста, почитайте, — попросила я, озадаченная: откуда у него, такого юного, эта загадочная тоска, не наигранная, а настоящая, человеческая? Какими рождена невзгодами, какими разочарованиями?

Толя выступил на середину комнаты и опустил руки на спинку стула, стройный и какой-то жидкий, точно хребет у него был перебит. Лицо бледное, руки с длинными пальцами, тоже бледные и нежные, вызывающие жалость. На среднем пальце — перстень.

Феликс прикрутил рычажок магнитофона, и музыка зазвучала глуше и печальней.

Я прочитаю одно из моих последних, — произнес Толя, и губы его болезненно и жалобно дрогнули. Красивым,негромким голосом он стал читать, чуть подвывая — так, с подвывом, читают почти все поэты.

Ты мне не говори,

Что любишь ты меня.

Ведь знаю я, сказать ты все не можешь.

Но если в сердце нет твоем огня.

Слова твои не будут мне дороже...

Боря Берзер тронул меня локтем:

— Как запел!..

Этот жест не ускользнул от Толи. Поразительно черные брови его поползли вверх и образовали на лбу скорбный веночек.

Напрасен ласк твоих

Тоскующий порыв.

Напрасно ты ко мне прильнула телом.

Любовь свою,от взоров жадных скрыв.

От глаз моих лишь скрыть ты не сумела...

Толя, не мигая, все время заглядывал мне в глаза каким-то умоляющим, мученическим, закрадывающимся в душу взглядом.

Боря Берзер шепнул;

— Тоска и пошлость, сжатые до жидкого состояния, текут, как патока!

Дина резко обернулась и зашипела на него. Толя обидчиво сказал, отодвигаясь в тень угла:

—  Мне не хочется больше читать.

—  Пожалуйста, прочтите. Толя, — попросила я.

— Если вам не нравится, — выговорил он Борису, — все равно вы обязаны выслушать до конца из элементарного чувства уважения к человеку, из чувства вежливости.

— А что я сказал? — Боря вспыхнул. — Что вы закапризничали, как девчонка!