Раньше других трещинку в наших отношениях заметил Петр Гордиенко. Пытливый и проницательный, черт Он как будто выжидательно и с беспокойством следил: расколет нас эта трещинка на две половины или с течением дней склеится, зарастет. Он приходил к нам каждый вечер, чтобы взбодрить дух, старался втянуть нас в споры, отвлечь от тяжких раздумий или заманить на хоккей, на Выставку мексиканского искусства или еще куда-нибудь.

— Эх, ребята, не нравитесь вы мне — проговорил Петр, войдя однажды в нашу комнату и застав меня одного. — Категорически не нравитесь!

— Знаешь, Петр, — сказал я, — теперь я если не оправдываю, то понимаю родителей, которые стремятся выдать свою дочь пусть не за принца крови, но за человека с уже определившейся судьбой, с положением в хорошем смысле этого слова, с достатком.

— Ты городишь чепуху, Алексей, противно слушать! Заведующий палаткой у Павелецкого вокзала обладает таким достатком, какой нам с тобой даже не мерещился. Но положению его, а тем более будущему, я не завидую — по торгашу этому тоскует тюремная камера.

— Зачем ты берешь крайности? — возразил я. — Я говорю о тех, кто завоевал свое положение в обществе честно, благодаря своим способностям, таланту.

В это время в комнату вбежала Женя. Она швырнула на койку портфель, сбросила шубку, подкралась и сунула мне за ворот руку — точно опустила кусок льда. Я вздрогнул.

— Ага, испугался! — Женя рассмеялась. — Руки отморозила, нос отморозила, даже глаза озябли.

— Подойди скорее к печке, погрейся. — Я подышал на ее пальцы, тонкие и слипшиеся от холода.

Она грустно улыбнулась и поцеловала меня в глаз.

Затянувшись дымком, Петр изучающе глядел на нас.

— У вас еще не все потеряно, ребята. За вас еще можно сражаться.

Женя прислонилась к печке, заложив руки за спину.

— Это ты про что, Петр?

— Про вас, Женя; про тебя и Алешу. Вы друг к другу подходите и слишком хорошие людишки, чтобы допустить, ваш разрыв.

— Какой разрыв? — Женя со страхом взглянула на Петра, затем перевела взгляд на меня — впервые мы услышали это страшное слово «разрыв». — И вы тут обсуждали этот нелепый вопрос? Вот сумасшедшие! И зачем ты об этом, думаешь, Алеша, зачем даже говоришь?

— Я не думаю, — ответил я, сдерживая вздох. — Это ты думаешь.

— С чего ты взял? Выбрось все это из головы! — Она опять рассмеялась, немного принужденно. — Можешь быть уверен: пока ты живешь на свете, я от тебя не отвяжусь. Да и на том свете покоя не дам!

Петр вскочил.

— Женя, дружище, ты всегда изумляла меня прямотой суждений и поступков! И всегда завоевывала без особых усилий.

Женя польщено улыбнулась и как-то странно — лукаво и виновато — подмигнула мне, точно разыгрывала нас обоих.

— Я принесла тебе подарок, Алеша. — Она вынула из пакетика и развернула рубашку. Подойдя, приложила к моей груди. — Тебе к лицу белое. Купим еще несколько таких же, и ты станешь носить белые рубашки, как Петр. А то у тебя все клетчатые.

— Спасибо, Женя, — прошептал я.

— Ты наденешь ее на Новый год. Жаль, что нет черного костюма. Сошьем обязательно... А теперь давайте пить чай, ужас как есть хочу. Алешенька, сходи за чайником, а я немного погреюсь. Ты посидишь с нами, Петр?

На следующий день, в воскресенье, утром Женя прибежала из магазина растрепанная, нетерпеливая и какая-то взвинченная. Ее неестественное возбуждение и веселость граничили, кажется, с отчаянием. Я еще лежал в постели.

— Вставай, Алешка! — крикнула она, стаскивая с меня одеяло. — Живей, лежебока! Завтрак сможешь приготовить?

— Как всегда, яичницу с колбасой, — с готовностью отозвался я.

— Любимое свое блюдо! Ладно, иди жарь! — Она растормошила меня. Затем, вспомнив что-то, рывком села, лицо исказилось от вспыхнувшего гнева. — Ненавижу! Ненавижу толкотню, очередишки: за всякой мелочью надо постоять, потолкаться! Люди должны жить лицом друг к другу. А я все время вижу в очередях только спины и затылки. Ненавижу эти спины и затылки! И бабьи скандалы, пересуды! — Казалось, она сейчас расплачется.

Я почувствовал сразу, что причиной этой внезапной вспышки были не очереди. Они послужили лишь поводом. За этим скрывалось что-то другое, чего я не мог разгадать.

Я стремительно вскочил с кровати.

— Зачем ты стояла за этим мясом? — крикнул я. — Черт с ним! — И попытался перевести разговор на шутку. — Человек должен быть выше сытости!

Женя глубоко вздохнула и проворчала с обидой;

— Хорошо быть выше сытости, когда щеки вот такие! — Она смешно раздула щеки. — А у тебя они ввалились... — Она постояла у окошка, провела ногтем по морозным узорам на стекле. Затем круто обернулась ко мне. — Алеша, давай поговорим...

Я насторожился.

— О чем, Женя?

Она опустилась на койку.

— Сядь со мной. Поближе.

Я сел. Она взяла мою руку в свои. Заговорила, не поднимая глаз:

— Я хочу тебе кое-что сказать... Только ты сразу не возражай и не перебивай. Дай мне высказаться до конца... Ты не думай, что я трусиха, или страшусь трудной жизни, или еще что-нибудь... Пожалуйста, не думай так...

По вкрадчивому, какому-то просительному тону ее я уловил, что разговор предвещал недоброе.

— Не понимаю, чего ты хочешь... — От тревоги голос мой странно осел во рту стало сухо.

Женя сдавила мне руку и подняла взгляд. В нем и мольба и желание убедить меня в чем-то, — в глубине глаз — непреклонное решение.

— Мы поедем к моему папе.

— К папе? Зачем?

— Поговорим с ним. Он нас поймет. Он простит.

Я отнял у нее руку, отстранился.

— Нас не за что прощать.

Она в отчаянии хрустнула пальцами, покорно согласилась:

— Ну, хорошо, нас прощать не за что. Тогда скажи, пожалуйста; приличные жизненные условия, по твоему убеждению, для человека зазорны?

— Я этого не говорил и не скажу. Все делается для того, чтобы людям жилось как можно лучше.

— Тогда почему же мы ютимся в этой комнатушке, в этом бараке, который с утра до вечера ходит ходуном? Я не жалуюсь, я просто спрашиваю. Я могла бы жить тут сколько угодно, если бы рядом не было лучшего. Ведь там, у меня дома, пустые комнаты, пустая дача...

Я перебил ее:

— Твой дом здесь. Другого дома у нас с тобой пока нет. Дача построена для генерала Каверина, а не для нас, и квартира дана не нам.

Женя взяла мое лицо в ладони и повернула к себе.

— Алеша, я люблю тебя. Мне нравится твое упрямство, я всегда подчинялась тебе. Но не всякое упрямство — достоинство. Поедем к моим,,.

— Нет, Женя, не поеду. — сказал я жестко. — Один раз съездил — и хватит. Еще раз испытать такой позор не хочу.

— Ты не должен быть злопамятным. Алеша. Я уверена, что мама сейчас раскаивается... Но мы поедем к папе.

— Оставь, пожалуйста, — отмахнулся я. —-И папа твой забыл, наверно, когда был простым и доступным человеком.

Женя отпрянула от меня, дико расширив глаза.

— Не смей! — Она захлебнулась криком. — Не смей так говорить о моем отце! Он хороший. Он честный. Его мать была неграмотной крестьянкой. Он сам всего достиг! Он любит людей. Он искалечен на войне. Он сражался за людей, за нас с тобой! И ты не смеешь говорить о нем плохо! Если ты не поедешь, то я поеду одна.

— Нет, не поедешь, — сказал я, сдерживая дрожь.

— Поеду!

— Тогда можешь сюда не возвращаться!

Она медленно, точно крадучись, приблизила ко мне свое лицо, глаза сузились — черные горячие полоски у самых моих ресниц.

— Ах, так?! Хорошо, я не вернусь.

— И не надо!

Мы внезапно смолкли, обрубив крик. Женя в ужасе вскинула руки — пальцами в волосы. Выло такое ощущение, будто мчались мы вперегонки и вдруг под ногами открылась пропасть — еще шаг, и жизни конец. Женя обессиленно присела на уголок койки, облокотилась на колени, спрятала лицо в ладони. Плечи ее вздрогнули. Мне хотелось обнять эти плечи, унять дрожь. Но между нами выросла невидимая ледяная перегородка... Я только сказал глухо:

— Прости меня. Я не хотел тебя обидеть...