Над головами проплыла на тросе бетонная лестница, и монтажники закричали нам:
— Берегись!..
Рабочие медленно разошлись из-под стрелы. Алеша увлек меня за собой.
— Спустимся пониже, там не так дует.
Петр Гордиенко крикнул вдогонку:
— Женя, про каток не забыла?
— Нет, пойдем обязательно!
Мы забежали в двухкомнатную квартиру на пятом этаже. Здесь было сравнительно чисто и безветренно. Ветер со свистом врывался лишь в разбитую половинку окна и взвихривал серую пыльцу.
— Что я принесла тебе, Алеша, — умрешь!.. — Я вынула из сумки ананас и подала ему. Он взял его в руки, взвесил и покачал головой с осуждением кормильца семьи, добытчика.
— Женька, расточительница!.. — Я заметила, как он проглотил слюну. Глаза его заблестели. — Молодец! — похвалил он и рассмеялся. — Ты просто чудо! Я сейчас сбегаю за ножом. — Как мальчишка, он метнулся наверх и буквально через минуту слетел вниз. — На режь!
Я разрезала заморский плод на тоненькие кружочки, и мы стали их есть, медленно, протяжно, если так можно выразиться. Рот заливала сочная свежесть и удивительный пахучий аромат.
Алеша лакомился, причмокивая, как ребенок, даже глаза чуть смежились от удовольствия.
— Говорят, там, где растут эти ананасы, их едят походя, как у нас картошку, — проговорил Алеша, беря еще один ломтик. — По-моему, врут. Это же пища богов!.. Мы половину съедим. Женя, а половину оставим ребятам.
— Непременно оставим, — согласилась я. — Вот тебе еще один ломтик — и хватит.
Я удивлялась: мама часто приносила домой ананасы, но они никогда не казались мне такими необыкновенными, никогда я не ела их с таким наслаждением, как здесь, в неотстроенном доме, на холоде. Видно, свое, заработанное, приобретенное на собственные копейки, всегда в десять раз вкуснее.
— Хватит. Алеша, — сказала я и спрятала половину ананаса в сумку. — Остальное ребятам... — Я обвела взглядом комнату, где мы находились, небольшую, с двумя окнами и с балконом. — Нам бы с тобой такую квартирку, Алеша!..
— Я уж не раз думал об этом. — Он радостно оживился. — Она ведь совсем маленькая, одна комната шестнадцать метров, вторая — двенадцать. Посмотри...
Мы несколько раз обошли квартиру, заглянули на кухню, в ванную. Мы напоминали детей, с увлечением и верой играющих в «свой дом», и явственно представляли себе жизнь в этой квартире.
— Вот здесь мы поставим кровать, низкую и широкую-широкую, — сказала я, отводя для этой кровати почти половину комнаты — И здесь же поставим шкаф для платья...
— А рядом с кроватью — радиоприемник, — подсказал Алеша, — чтобы можно было включать и выключать его, не вставая с постели.
— Видишь, какой ты лентяй, — упрекнула я, смеясь. — Только бы не вставать! Ну, пускай будет тут, если ты хочешь. А вот здесь мы поставим маленькую кроватку...
Алеша строго взглянул мне в глаза и чуть смущенно и благодарно склонил голову. Он прибавил:
— А в кроватке — крошечная писклявая девочка с черными кудряшками. На кудряшках голубой бант, как радар. Глазки черные, как у тебя. — Глаза его вдруг увлажнились от нежности к той будущей писклявой девочке.
— У тебя тоже красивые глаза, Алеша, — сказала я. — Серые, мягкие.
— Нет, лучше, как у тебя..,
— Она бы ходила за тобой, держась за брюки.
— Я бы таскал ее на руках. Я бы обеих вас таскал на руках.
Из спальни мы перешли в столовую. Определили место для стола, серванта, книжных полок. В кухне поставили холодильник.
— Представляешь, Женя. — оживленно заговорил Алеша. — Летом жара, пить до смерти хочется, а тут, пожалуйста, холодная вода, или квас, или вино. Друзья пришли — на столе холодное вино. Красота, Женька!.. — Он обхватил меня, закружил по столовой, потом вскинул под самый потолок.
Я едва отбилась от него.
— Тихо, бешеный! Надорвешься, силы на кирпичи не останется! Алеша, давай съедим еще по ломтику ананаса?
Он потер руки, предвкушай.
— Я сам хотел попросить тебя об этом, но постеснялся. Давай съедим.
Я отрезала еще по тоненькому колесику. Осталась совсем маленькая частица с зеленым пучочком на конце. Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись — угощать таким жалким кусочком просто несолидно.
— Давай уж доедим все. — Алеша виновато улыбнулся и глубоко вздохнул. — А ребятам отдадим «мишки».
Из столовой мы вернулись в спальню, где должна стоять кроватка с черненькой писклявой девочкой. Я опять огляделась вокруг и, сама не знаю как, разрушила наш сложенный из кубиков домик.
— Может быть, мы уступим эту квартиру другой семье, Алеша? Может быть, у них трое детей, бабушка с дедушкой-пенсионером?
— И живут они в сыром полуподвальном помещении и ждут не дождутся вырваться оттуда, — подсказал Алеша с горечью. — Да, пусть они поселяются здесь.
— Нам ведь и в общежитии неплохо, правда, Алеша? Со временем ты построишь для нас другую квартиру, в другом доме, в другом месте. В той квартире и кроватку для писклявой девочки поставим... — Я не могла больше говорить. Я отвернулась к окну, чтобы Алеша не видел вдруг навернувшиеся слезы — мне до тоски стало жаль расставаться с этим «нашим домом», который мы обжили мгновенно и прочно и покидать который было тягостно.
Алеша безмолвно и печально смотрел на свои руки. Они немало потрудились для того, чтобы кто-то, не знакомый нам, войдя в эту квартиру, сказал, счастливый: «Ну, с новосельем вас, родные мои!»
— Уйдем отсюда, — сказал Алеша и обнял меня за плечи.
Мы тихо вышли из «нашего дома», где провели полчаса, быть может, самой счастливой жизни.
На лестничной площадке Алеша приостановился. Он задумчиво взглянул на рабочих, расхаживающих по шестому этажу, на полет стрелы крана, на контейнер с кирпичами на тросе, потом опять на свои руки.
— Неужели это и есть строительство коммунизма, Женя?
— Наверно, Алеша, — сказала я, поправляя на его шее шарф. — Сначала нужно много всего построить...
— Да, сначала нужно провести большую, очень- большую, и трудную, и черную работу, — сказал он. — И вместе с тем необходимо в срочном порядке перестраивать человеческое сердце на коммунистический лад. Да, да, Женя! Чтобы сердце было горячим, богатым, честным и добрым. И нужно, чтобы таких сердец было много, очень много!.. Тогда на земле не останется ни обид, ни горя... Идем, я провожу тебя до первого этажа...
Я ушла от него взволнованная и грустная. Да, настоящим людям жить намного труднее, чем тем, ненастоящим, потому что настоящие создают, ищут, думают. А человеку, задумывающемуся о жизни и событиях, о будущем, всегда труднее живется. Они настоящие, ответственные перед людьми, перед обществом...
АЛЕША: Вечером в общежитии у порога нашей комнаты собралась толпа. Кроме Петра, Анки и Трифона, тут были Серега Климов с Ильей Дурасовым, «судья» Вася со своими «заседателями», три девушки из соседнего барака.
Шумно топоча, мы вышли из жаркого и душного помещения. Вечер был безветренный, с легким морозцем. Редкие, почти одинокие, невесомо вились снежинки, голубыми искрами вспыхивая в свете фонарей. Женя выставила руку. Снежинка тихо легла ей на ладонь, тут же растаяла, и Женя слизнула капельку кончиком языка. В зимнем пальто, темном, с серым каракулевым воротничком и манжетами, в белом платке, обсыпанном черным горошком, с коньками под локтем, она походила на школьницу, нетерпеливую, беспечную и немножко кокетливую. Женя первой увидела подходивший автобус и побежала к остановке, увлекая остальных.
У входа в парк мы — Женя, Петр и я — задержались, чтобы подождать Елену Белую.
Она примчалась минут через двадцать после того, как ей позвонила Женя, в распахнутом пальто, с непокрытой головой, в одной руке — берет, в другой — коньки. При каждом шаге волосы, сваленные на один бок, взлетали и опускались.
— Совсем задохнулась — так бежала, — заговорила она, стремительно подходя. — Здравствуй, Алеша!
Затем шагнула к Петру.
Они стояли и немо смотрели друг другу в глаза. Петр приподнял руку и убрал со щеки ее прядь волос, белую, в блестках снежинок. И она прижала на миг его ладонь к своей щеке.
