Женя взглянула на меня и ответила.
— Нет.
— Оттолкнулась от берега и — в путь! Ты видала таких, Даша?
— Видала, — ответила тетя Даша почти равнодушно. — Я всяких, Гриша, видала... Хочешь, кофеем напою, садись.
— Спасибо, только что из-за стола. — Скворцов обратился ко мне: — Ну, Токарев, переходи на самостоятельную работу. Пора. А к Новому году или чуть позже поставлю тебя бригадиром. У такой молодой и хорошенькой женщины муж должен быть с положением. Правду я говорю, Женя?
— Мне он нравится и такой, какой есть, — ответила Женя. — Я не за положение выходила, а за человека.
— Молодец, девочка! — Скворцов громко засмеялся. — Будем издеваться над сытыми и самодовольными. Так?
Женя задорно подтвердила:
— Так, Григорий Антонович.
Скворцов протянул ей огромную свою ладонь.
— Желаю удачи в этом направлении. До свиданья!
Проводив Скворцова, тетя Даша сокрушенно и с любовью покачала головой.
— Сколько лет я его знаю, ребятишки, — страшно подумать. Пришел сюда совсем молоденьким, волосы как вороново крыло были. Теперь чернобурые стали, хоть на воротник пускай вместо лисы. Отсюда на фронт вместе с мужем моим ушел. И сюда же вернулся. Тяжелая у него выдалась жизнь, думала, погибнет совсем. Нет, вывернулся, человеком стал... Столько всего перетерпел, а душа осталась такой же доброй — живет для людей...
Бригада возводила пятый этаж. Отсюда был отчетливо виден весь строящийся жилой район. Дома уходили вдоль шоссе, массивные, пустые, уродливые — без стекол и кровель. Краны, раскачивая стрелы, тонули в синеватой мгле. За кранами виднелся темный лес. Где-нибудь среди этих бесчисленных этажей зажжется теплым светом окошко. Оно будет нашим.
Ко мне подошел Петр Гордиенко. Из-под комбинезона, как всегда, сверкал воротничок рубашки, кепка в кармане.
— У тебя занятий сегодня нет? — спросил я.
— Нет. Я тебе нужен?
— Да. Мы должны пойти в загс.
— Конечно, Алеша, пойдем.
К вечеру на объект заехал мой брат Семен. Он взбежал на этаж, отвел меня в сторону. Он выглядел таким же растерянным и обеспокоенным, каким я видел его в субботу, не улыбался, не рассыпал шуточки.
— Что с Лизой? — спросил я.
Семен обессиленно опустился на кирпичи.
— Лизу увезли в больницу. Понимаешь, она не сопротивляется. Она не хочет жить. Когда у человека нет воли к жизни — это конец.
— Довел женщину, — сказал я жестко. — Теперь поражаешься: нет воли к жизни!..
Семен вспылил:
— Сам знаю! Поглядим, как ты заживёшь с генеральской дочкой! Поглядим, какой ты будешь образцовый муж! — Семен смолк, поняв, что говорит не то, улыбнулся жалко и просительно. — Извини. Не ссориться пришел — поговорить. Понимаешь, если она умрет, мне жизни нет. Я жил и не черта не знал, ни ее, ни себя. Оказывается, я ее люблю больше всего на свете. Я это понял только сейчас, когда она стала от меня уходить, навсегда... А ты молодец, Алеша, Женя красивая девушка! Держись за нее. Никогда не приходи домой пьяным, даже подвыпившим. Большего горя для жены нет. И не кричи на нее. Если жена боится мужа, трепещет от одного его взгляда, то считай, что женщины в доме нет, — значит, и жизни нет. А в семье главное действующее лицо — женщина. У меня было по-другому, и все шло кувырком. Вот Лиза и не хочет жить. — Семен опять улыбнулся. — А дочку ты мою не видел? Маленькая, на ладони уместится. Ей еще и имя не придумали. Хочешь, назовем ее Женей?
— Хочу, — сказал я.
— Ну, вот и придумали!.. — Он взглянул на часы и заторопился. — Поеду в больницу. Узнаю, как она там... — И побежал, огибая кучи мусора,к лестнице.
ЖЕНЯ: Раньше я любила одиночество. Я могла целый день просидеть в своей комнате одна, ни с кем не разговаривая, даже не подходя к телефону. Мама, взглянув на меня, замечала ворчливо:
— Опять нашло. Нюша, отнеси ей поесть...
Нюша приносила мне что-нибудь повкуснее.
Я быстро выпроваживала ее, чтобы не лезла с расспросами.
Я читала стихи Гумилева, Марины Цветаевой. Стихи я обнаружила в маминой библиотеке и потихоньку перенесла в свой шкаф. Приятно прочитать что-нибудь такое, чего другие не знают. Мягкой щеточкой сметая с книг пыль, я негромко, для себя, напевала песенки, которые мне нравились. В сумерки зажигала настольную лампу Зеленоватый свет ее сгущался в одном углу и как будто клубился. Музыка радиоприемника звучала приглушенно и томно, подчеркивая тишину. Покой одиночества был зыбким и мимолетным, как эти сумерки, а завтра опять шумные и озорные развлечения.
Теперь, оставшись одна, я растерялась. Только сейчас я разглядела неуютную обстановку комнатенки: стол, стулья, табуретка, железные кровати, жалкая занавесочка на окне. Издалека эта безрадостная конура казалась более привлекательной...
Мне все время чудилось: вот-вот откроется дверь и на пороге встанет мама, сердитая и непреклонная.
«Что ты тут делаешь? — спросит она. — Марш домой!»
Я села к столу и, облокотившись, положила подбородок на ладони. Вздохнула. Огляделась вокруг. Почему же «безрадостная», почему «чужая»? Все в мире относительно. Я приблизилась к зеркальцу, висевшему на оконном шпингалете — его позабыла Анка.
«Женя! — Я подмигнула своему отражению. — Ну-ка, выше голову!»
Я стянула волосы косынкой и засучила рукава халатика. Воля и бесстрашие женщин, веками создававших семейные гнезда, вливались в сердце.
Я распахнула окошко, сдвинула всю «мебель» к стене и принесла из кухни ведро с водой и таз. Окно было пыльное, засиженное мухами, солнце пробивалось сквозь него, как сквозь дымку, — Анка не в силах была за всем углядеть. Я обливала стекла теплой водой, до звонкого скрипа протирала бумагой. После мыльной пены на косяках и подоконнике проступила белизна. Я усердно скоблила ножом половицы, удивляясь и посмеиваясь над собой: никогда не держала в руках половую тряпку — и гляди ж ты!.. Странно, но мне нравилось то, что я затеяла. Алеша вернется с работы — и ахнет: окошко сверкает радостной чистотой, от пола исходит свежесть. Он, конечно, уверен, что я белоручка. Ошибается!..
К полудню я почувствовала усталость. Я поразилась тому, что мне стало вдруг хорошо здесь: очевидно, то, что создается своими рунами, становится намного дороже и роднее сердцу. Карточку Сильваны Помпанини, любимой итальянской артистки Трифона, я приколола на прежнее место. На голой стене она выглядела грустной и одинокой...
Потом я прилегла на койку отдохнуть и уснула, совсем забыв про еду.
Сквозь дрему почудилось, растворилась дверь, кто-то вошел, остановился у кровати и пристально разглядывает меня. Очнуться не было сил. Вошедший сел у меня в ногах и осторожно коснулся моего колена. Я разлепила глаза и увидела Вадима. Он поспешно пересел с койки на табуретку и, придвинувшись, склонился над моим лицом.
— Зачем ты приехал? — спросила я.
— За тобой. Мама приказала мне привезти тебя домой живую или мертвую.
Я увидела посреди комнаты два чемодана, я их сразу узнала.
— Что это?
— Мама прислала тебе вещи.
— Зачем же ты врешь, что она приказала привезти меня, если прислала вещи? Ты, наверно, сам себе приказал.
Вадим сокрушенно качал головой.
— Женя, Женя, что ты натворила!.. У меня ноги отнялись, когда я узнал об этом.
Я поднялась.
— Что ты скулишь! «Я» да «у меня»... Ты маму видел?
— Да. Ей очень больно. Женя. Хотя она, как всегда, безукоризненно держится. Только под глазами и на висках появилась желтизна.
— А папу видел?
— Нет. У меня все это не укладывается в голове. Эх, Жень-Шень!.. Пожалеешь, да будет поздно... — Расслабленно сгорбившийся, он сидел, превозмогая душевную боль, бледные губы его едва шевелились. — Ты зашла очень далеко. Женя. Ты даже представить себе не можешь, как далеко ты зашла!.. Возврата уже не будет.
— Я и не думаю возвращаться.
Лицо его, когда-то очень близкое, почти родное, как будто изменило свои прежние черты, стало чужим, удлиненный подбородок придавал ему что-то отталкивающее.
