— Есть, — нехотя ответил пилот.

Он со злостью откатился на сидении назад, поднял колени, левую руку согнул и прижал к телу, правой взялся за скобу.

Несколько секунд он не двигался, словно раздумывал, стоит ли прыгать, потом резко рванул скобу: Лукашин услышал выстрел, и майор улетел вверх.

Дико завыл и ударил сразу со всех сторон ветер; тугой поток воздуха бился в тесноте кабины, трепал провода, ремни, тесемки, бешено кидался на стенки и рвал все, что можно было сорвать.

«Пора», — подумал Лукашин. Он застегнул потуже ремешок шлемофона, снял ноги с педалей и вместе с сидением отъехал назад, потом снял чехол со скобы и сел поудобнее в исходное положение.

Одно движение, выстрел и ты, уповая на судьбу, — что еще остается летишь прочь; приятного мало, если учесть скорость, высоту и океан внизу ледяная вода, ни дна, ни берегов.

Вылетаешь перед неумолимо надвигающимся килем, который с крейсерской скоростью режет пространство, опережаешь его на мгновение — он проходит под тобой, как гигантский нож.

А потом долго спускаешься, поглядывая вниз, как бы выбирая место попригляднее, хотя что выбирать? — внизу вода без конца и без края. И надо еще надуть из баллончика резиновую лодку, и спасибо, если повезет с погодой, а заштормит, каково тогда?

Времени на раздумья не осталось, в любое мгновение самолет мог взорваться, но Лукашин медлил, ему казалось, он не все сделал.

Взгляд машинально скользнул вверх, Лукашин не поверил глазам: сигнальная лампа погасла.

Это было неправдоподобно, но она погасла. У него даже мелькнула мысль, что она и раньше не горела, всем лишь показалось; от такой мысли можно было свихнуться.

На вид двигатель выглядел сейчас вполне невинно — ни дыма, ни огня. Он мог даже сойти за исправный, жаль только, запустить нельзя: после пожара запускать двигатель запрещалось.

Можно было лишь гадать, почему угас пожар: сбил ли его встречный поток воздуха или запоздало подействовала пена, впрочем, сейчас это значения не имело.

До аэродрома оставался час полета. Лукашин подумал, что можно дотянуть — с риском, но можно. По крайней мере, стоит попытаться. Вместе с сидением он проехал вперед, сунул ноги в ремни на педалях.

Он летел один. Связь не работала, генератор они отключили в начале пожара, аварийное питание радиостанции включалось с места первого пилота.

Особенно донимал ветер. Встречный поток со свистом врывался спереди и снизу, из штурманского фонаря, где в полу зиял аварийный люк, и сверху, куда катапульта выстрелила первого пилота; в кабине царил ледяной холод, Лукашин почувствовал, как окоченел.

Он летел один в растерзанной кабине без связи с землей, один в сумеречном рассветном небе, он вообще был один на свете, скованный мучительным холодом; ветер пронизывал его тело насквозь.

Бесчувственными руками Лукашин сжимал штурвал, время от времени бросал исподлобья подозрительный взгляд наверх: сигнальная лампа пока не загоралась.

Она могла вспыхнуть в любой момент, и тогда в лучшем случае он успеет лишь прыгнуть. Но может и не успеть: вспышка, и только рваные куски металла разлетаются во все стороны, а потом долго и беспорядочно сыплются к далекой воде.

Он подумал, ему и без пожара долго не протянуть, окоченеет на ветру, а если долетит, не сможет посадить.

Пространство постепенно наполнялось светом. Блекли и таяли звезды, внизу разрастался холодный серый блеск, в котором угадывалась вода.

Вскоре стало светло, горизонт раздвинулся, открылась даль, и стал явным океанский простор. И там, вдали, на краю окоема, Лукашин увидел прерывистую и как бы повисшую в воздухе темную полосу: то был высокий, поднимающийся над водой скалистый берег материка.

Лукашин вспомнил, что впереди, чуть в стороне от курса есть маленький гражданский аэродром, грунтовая площадка среди гор, окруженная лесом. Аэрофлот имел там по расписанию два рейса в неделю, десятиместный биплан прилетал из районного центра, и начальник порта каждый раз гонял по летному полю стадо коз и стаю собак.

Нечего было и думать садиться там на тяжелой машине, в то же время он знал, что может не долететь.

Его одолевали сомнения. Он напряженно размышлял, то ли садиться, то ли тянуть дальше, площадка была слишком мала, не хватит даже на часть пробега, но продолжать полет было слишком рискованно.

Пока он раздумывал, берег рос над водой, надвигался, самолет быстро съедал остающееся пространство.

Лукашин начал снижение. За спиной на востоке всходило солнце, лучи его окрасили висящее впереди облако; вздрагивая всем корпусом, самолет стремительно проходил облака, прошивал насквозь, словно нанизывал одно за другим.

Он пробил последнее облако, побережье открылось, и хотя он ожидал, это случилось внезапно, берег возник вдруг, освещенный солнцем и покрытый тенями облаков: заросшие лесом склоны, распадки, высокие прибрежные скалы, округлые вершины сопок — горная страна, обрывающаяся в океан; хребты тянулись из глубины суши и с большой высоты отвесно рушились в воду.

Лукашин снизился над долиной и принялся искать площадку. Он увидел ее далеко внизу, маленький пятачок на дне распадка, с таким же успехом можно было садиться на футбольное поле.

Он продолжал снижаться, заложил вираж и с высоты четырехсот метров стал заходить на посадку. После маневра, когда самолет вышел на посадочную прямую, Лукашин нажал и повернул кнопку на пульте в проходе между сиденьями; он почувствовал толчок, вышли шасси.

Лукашин понимал, что без аварии не обойдется, и сбросил в воздухе горючее, чтобы самолет не вспыхнул после удара. Потом он выпустил закрылки на двадцать градусов, и когда скорость упала до трехсот сорока километров, выпустил их полностью. За пятьсот метров до поля он стал выбирать точку выравнивания и увидел, что мешает лес: садиться приходилось с перелетом.

Тем временем ясный день входил в силу, затоплял мир светом и разгорался в небе и на земле. День был так погож и чист, что казалось, нигде нет печалей, темных мыслей, бед и горестей — нигде, ни у кого.

Вершины деревьев уже почти касались фюзеляжа, близился обрез леса. Площадка была так мала, что садиться следовало не мягко, с подлета, а сразу, едва кончится лес, и как можно резче — грубым ударом, чтобы выгадать хоть несколько метров пробега.

Перед последними деревьями он выравнял самолет на три точки и убрал РУД — регулятор управления двигателями — на стоп. Самолет быстро проваливался, терял высоту, но и поле неслось навстречу, впереди его оставалось все меньше, почти ничего.

Самолет ударился колесами о землю, в ту же секунду Лукашин левой рукой резко рванул красные спаренные рычажки аварийного торможения, а правой нажал расположенную на борту возле форточки кнопку тормозного парашюта.

Он почувствовал сильный рывок, тряску и лихорадочно подумал: «Сел». Схваченные намертво тормозами колеса рвали грунт, зарывались вглубь, от нагрузки покрышки, должно быть, лопнули и висели лохмотьями. Неподвижные колеса, как тупые лемехи, вспахивали землю, оставляя широкие извилистые борозды.

Машину несло вперед, где на краю поля стояли какие-то постройки, то ли склады, то ли сараи, он пытался отвернуть в сторону, но машина не слушалась, и тогда он в безнадежной изнурительной борьбе с ней издал короткий надсадный стон и с мучительной от дикой тряски гримасой судорожно нажал слева в проходе кнопку, убирая шасси.

Самолет с силой ударился днищем о землю, похожий на крупное животное, подстреленное на бегу, — подломились ноги, он упал и, уже обезноженный, продолжал, содрогаясь, яростно биться о землю и рваться вперед, как бы в неукротимом желании доползти до какой-то обозначенной перед ним черты.

Над полем висела тишина. Самолет лежал на земле, как огромная выброшенная на берег рыба. Было пустынно, ни один звук не нарушал покоя, только струйки мягких кедровых иголок после удара с легким шелестом текли с веток на землю.

Лукашин обессиленно сидел, истерзанный ремнями безопасности, одежда висела клочьями, тело болело так, будто его долго и старательно били, из носа сочилась кровь, и не было сил пошевелиться.