Она, как подброшенная пружиной, вскочила на ноги.

— Пошто сразу не сказал? У, пустоголовый! — Вздохнула, как человек, сбросивший с плеч непосильный груз. — Ну вот, теперь и уйти можно. Семен-то где сейчас? Найдем мы его? — говоря это, она лихорадочно собирала вещи, завязывая все в большой узел. — А ты все-таки олух царя небесного, парень, хоть обижайся, хоть нет. Жены-то нет? И не будет. Бабы таких не любят. Вот мой Сема… Ну как он там? Голодает небось? Обо мне-то хоть вспоминает? Да не стой столбом, помогай! Звать тебя как? Семен называл одно имечко… Александром? Ну пошли, Александр, больше нам тут делать нечего.

У двери она обернулась, обвела прощальным взглядом свою конуру, закусила губу, чтобы не расплакаться.

РАДИОГРАММА

«Пугачеву

Сегодня, 13.12.43, в 0,47 в ваше распоряжение направлены следующие части и подразделения: 230-й Отдельный танковый батальон (командир гвардии подполковник Синицын), батарея СУ-120 (командир гвардии капитан Кравченко), один ИПТАП 210 (командир майор Быков), а также два батальона 530-го с. п. под командованием капитана Рустамова.

Основание: приказ № 171 ШТАРМа от 12.12.43

Филипченко».

РАДИОГРАММА

«Весьма срочно!

Пугачеву

Сообщаю приказание командующего армией № 08943 от 13.12.43.

В связи с крайне напряженной обстановкой на участке Лагутино — Мхи приказываю:

1) немедленно остановить продвижение немецких частей ген. Шлауберга на рубеже р. Пухоть;

2) вторично предложить противнику сложить оружие, гарантировав жизнь всем от солдата до генерала;

3) в случае отказа сдаться ликвидировать окруженную группировку всеми имеющимися в вашем распоряжении средствами.

Белозеров».

Тяжелый, слышный теперь отовсюду гул нарастал, полз с севера, от реки, тянулся по земле, прижимаемый книзу ветром, и то заглушался им, то становился отчетливо ясным. Батарейцы притихли.

Нет на свете ничего тяжелее последних, перед боем, минут, когда все, что было за долгую или недолгую жизнь, превратившись в одно сияющее мгновение, в последний раз мелькнуло перед глазами и исчезло, когда душа, надев чистую рубаху, уже приготовилась в любую минуту покинуть тело, когда мысленно прощены все долги, забыты обиды и когда вчерашний недруг отдает тебе свою последнюю цигарку, а командир взвода, забывшись, называет по имени…

Что-то непонятное тоненько прокричал телефонист. Командир батареи скомандовал: «Бронебойным заряжай!» Сулаев торопливо пихнул патрон в казенник, дослал кулаком, быстро убрал руку от щелкнувшего затвора, взялся за спусковую рукоятку.

На сплошном, сером, как бетонная стена, фоне стали проявляться и исчезать размытые, почти бесформенные темные пятна. Двигались они не по земле и не по небу, а просачивались где-то между ними, медленно вырастая до размеров спичечного коробка, после чего исчезали, будто проваливались в бездну.

Телефонист передал команду «огонь».

— Огонь! — повторил торжественно Тимич, а за ним и Уткин.

— Огонь! — прохрипел наводчик Грудин.

Сулаев дернул за спусковую рукоятку.

От страшного удара в оба уха Кашин едва не упал. Пудовый патрон вывалился из его рук, кувыркнулся через станину и покатился под ноги заряжающему. Ослепленный огнем, Василий попытался ощупью найти другой, но под руки попадали только комья мерзлой глины. Плача от боли — взрывная волна особенно сильно ударила в правое ухо, — Василий случайно наткнулся на нишу, вполз в нее, съежился, стиснул руками виски… Но тут над его головой что-то разорвалось, с бруствера посыпалась земля и колотый лед. Упал, раскинув руки, заряжающий Сулаев. Кашин видел все, но не мог сдвинуться с места. Временами ему казалось, что он уже умер, убит немецким снарядом, а видеть продолжает просто так, по инерции, как только что обезглавленный петух — скакать и прыгать по двору…

А чертовы снаряды — вот они! Стоят в ящиках вдоль стенки ровика. Преодолев дикий, противный страх, Кашин на четвереньках выполз из ниши, ухватил руками медный цилиндр, прижал к груди. Снова грохнуло, но чуть потише, и Василий патрона из рук не выпустил. Дополз до орудия, сунул патрон Уткину, который теперь стоял у казенника.

— Куды тычешь? — взревел Уткин. — Не видишь, чего натворили?

На конце орудийного ствола вместо дульного тормоза появился диковинный цветок с лепестками, закрученными в обратную сторону.

— Накрылась пушка. — Уткин сложил ладони рупором, крикнул: — Первая вышла из строя!

В ровик прыгнул командир взвода, осмотрел «цветок», зачем-то заглянул в казенник.

— Сколько сделал выстрелов?

— Один.

— Позовите старшего лейтенанта, а сами — во второй расчет! Быстро!

Перевалив через бруствер, спрыгнули в соседний ровик.

— Чего к нам?

— У нас ствол разорвало. Диверсанты, должно, заклинили…

Москалев — мужик огромного роста, каждый кулак — в два кашинских, снаряды берет играючи, как сухие поленца.

— Вторррое готово!

— Тррретье готово!

— Четвертое готово!

— Ба-та-ре-я-а-а! — закричал Гречин. — Огонь!!

Сквозь снежный буран Тимич увидел три огненные вспышки: одну слева от танка, другую справа, третью как раз посередине.

— Огонь!

После третьего выстрела головная машина остановилась, остальные начали обходить ее стороной. Сейчас ударят по батарее.

Тимич вскочил с сиденья.

— Грудин, на место! Наводить по головному!

Выстрелы орудий следовали один за другим часто, но позади огневой раздались тяжелые взрывы — немцы нащупали батарею. Тимич оглянулся. Судя по звукам, бой шел по всей линии обороны 216-го полка. Гремели орудия среднего калибра — это дрались вторая и третья батареи лохматовского дивизиона, отбивалась от немцев батарея сорокапяток, впереди, ближе к Пухоти, трещали пулеметы.

Три горбатые зенитки с непривычно для них поднятыми казенниками и броневыми щитами выстроились в ряд, развернув длинные стволы с конусами дульных тормозов. И возле каждой по семь мальчишек, о которых он, Тимич, еще ничего не знает…

— Наводить по головному! — упрямо командовал Гречин.

Снова рвануло позади огневой, теперь уже совсем близко. Почему-то немцы все время опережали выстрелы орудий.

— Огонь!

Прямое попадание. Огневики издали дружный вопль. Орудие головного больше не стреляло, танк задымил.

Немцы переменили тактику: они развернулись фронтом и увеличили скорость. Стрелять по ним стало удобней, но снаряды отскакивали от лобовой брони и рвались в воздухе или зарывались в снег.

— Бить по гусеницам! — приказал Тимич.

Один из танков, желая, видимо, обойти батарею с тыла, на развороте неосторожно подставил борт. В тот же миг снаряд пробил его броню. Танк загорелся. Почти одновременно с этим Чуднову удалось разорвать гусеницу другого танка. От горевшего обратно к Пухоти бежали танкисты. Их никто не обстреливал — пехота 216-го полка изнемогала под натиском боевых машин Шлауберга.

Метрах в трехстах от огневой загорелся еще один танк, но выстрелом другого был уничтожен весь четвертый орудийный расчет. Этим другим оказался «тигр». Чуднов вначале уцелел — он был в стороне, за бруствером — и даже как будто нацелился рвануть прочь, но передумал, пополз навстречу «тигру». Краем глаза Тимич видел, как он, держа гранату перед собой, перекинулся через развороченный бруствер, как ноги его в валенках раза два мелькнули на снегу — из артиллеристов мало кто умеет ползать по-пластунски, как выплеснул красный огонек, будто спичку зажгли, как потом по этому месту невредимо прошли гусеницы танка. Пока Носов разворачивал свое орудие, «тигр» проскочил оставшиеся метры, вполз в ровик четвертого расчета и, зацепив чудновскую пушку, поволок ее задом наперед, вдвинул в ход сообщения, перевернул, смял и как ни в чем не бывало припустил через огневую в глубь обороны. Носов дал вдогонку несколько выстрелов, но вынужден был снова развернуть пушку: просекая поднятый гусеницами снег, перемешивая его с копотью, на батарею неслась новая волна танков.