В начале первого ночи Стрекалов вышел из землянки. Сегодня в ноль часов тридцать минут должна уйти в тыл противника первая группа Верзилина, за ней через полчаса — Драганова. Ровно через сутки в это же время наступит и его, Стрекалова, черед.

Незаметно для часовых он покинул траншею и, проползя по-пластунски метров двести, залег, выбрав пригорок повыше. Здесь было ветрено и небезопасно — могли подстрелить свои, — но зато отсюда можно было увидеть даже слабый огонек на том берегу, услышать выстрелы.

Стрекалов не знал, в каком месте обе первые группы будут переходить реку, и поэтому наблюдал за всем видимым пространством. Ночь стояла тихая, безмолвная; казалось, немцы покинули позиции на том берегу. Сквозь легкую мглу кое-где мерцали звезды — быть назавтра метели, — легкий морозец чуть трогал нос, щеки.

Сержант отогнул рукав; большая стрелка только-только подобралась к цифре 6. Стрекалов сдвинул шапку набок и, повернув голову, ловил ухом слабый ветерок. За рекой было по-прежнему тихо. Прошли или завалились? Видимо, прошли.

Сержант тем же путем вернулся в землянку. Его группа спала, возле двери стоял незнакомый часовой, а у стола сидел молоденький младший лейтенант, которого Сашка тоже видел впервые.

— Где вы были, сержант? — строго спросил он.

— До ветру бегал, — не моргнув глазом, ответил Сашка.

— Почему не доложили? — Младший лейтенант старательно хмурил тонкие, дугой изогнутые брови. — Я командир взвода разведки.

— Сержант Стрекалов, — представился Сашка, — командир отделения. Стало быть, группу поведете вы?

— Нет, группу поведете вы, — не смутившись, ответил младший лейтенант, — я в другой раз.

Стрекалов успокоился.

Младший лейтенант скомандовал «подъем», выстроил всех в одну шеренгу и тщательно проверил все, начиная с брючных карманов и кончая оружием. Документы, красноармейские книжки, комсомольские билеты и письма Стрекалов сдал еще вечером, но у Карцева в кармане оказался листочек с новыми стихами…

— На первый раз делаю вам, сержант, замечание, — сказал командир взвода, закончив проверку, — больше чтоб этого не было.

Весь этот день Сашка с Богдановым провели на Убойном. Окопчик был неглубок — поленились наблюдатели сделать его поглубже — и не спасал от ветра. Тулуп Сашке достался дырявый, валенки просушить он не успел и к вечеру совсем закоченел. Глеб сначала посмеивался, потом сам начал страдать, правда, по другой причине.

— Хоть бы на самую маленькую оставил! — ворчал он, вытряхивая карманы. — Может, у тебя где завалялся чинарик?

Сашка мотнул головой: его карманы младший лейтенант потрошил особенно тщательно.

Квадрат действия группы Стрекалова ограничивался на юге грейдерной дорогой, на востоке — небольшим озерком без названия, на севере — деревней Юдовичи. В хорошую погоду с такой высоты весь его квадрат был бы, наверное, виден, но, как нарочно, с раннего утра погода испортилась. Легкая поземка постепенно превратилась в настоящую пургу; пелена снега окутала все вокруг, и единственное, что они еще видели, это корявый ствол изуродованной снарядом березы на обрыве у реки, откуда завтра начнется их путь в неизвестность.

Пользуясь метелью, в неурочное время к ним пришел капитан Ухов. Именно пришел, а не приполз, так как после полудня видимость стала еще хуже. Сидеть в нейтралке в таких условиях становилось бессмысленно. Вместе с капитаном пришел и младший лейтенант.

— Ну что, старшой, ничего нового? — спросил капитан и достал папиросы. Закурили все, кроме младшего лейтенанта.

— А ты чего, Сулимжанов? — спросил Ухов. — Бросил, что ли?

— Не положено, товарищ капитан, — сурово ответил тот. Шел он сюда согнувшись, а подойдя, спустился в окоп и сидел там, не поднимая головы. — Немцы заметят.

Ухов засмеялся.

— Чудак! День ведь, а не ночь — это во-первых.

Во-вторых, метель, а в-третьих, дорогой Мустафа, делать можно все, если умеючи. Вот смотри! — Он сильно затянулся папиросой, спрятав ее в рукав шинели. — Заметил огонь?

— Нет, не заметил.

— То-то!

— Огонь не заметил — запах слышал.

— А ветер? Откуда дует ветер? К нам дует, а не от нас!

— Это правда, — не сразу ответил Сулимжанов, — только нарушать все равно не положено.

Ухов усмехнулся, покачал головой, дескать, вот уже и яйца курицу учить начинают, но это было не осуждение, а скорее гордость за своего нового подчиненного.

— Умный мужик этот капитан, — сказал Стрекалов, когда офицеры ушли, — понимает, что курить все равно будем, так чтоб делали это умеючи…

— Значит, все еще учат? — с сердцем воскликнул Богданов. — А я, признаться, думал, что с этим покончено!

— С чем покончено? С учебой? — изумился Сашка. — А ты знаешь, что говорил старшина Очкас?

— Не знаю, — произнес Богданов.

— Он говорил: «Разведчик учится всю жизнь, а погибает все-таки из-за пустяковой ошибки».

Богданов покосился на сержанта и ничего не сказал.

Часов в пять, когда было уже темно, их отозвали с Убойного.

В землянке Стрекалов разделся до нательного белья, чего не делал с госпиталя, й, накрывшись настоящим одеялом, байковым, таким же мягким, как в госпитале, захрапел. Богданов и Зябликов последовали его примеру. Теперь для них не существовало ни подъема, ни команды «в ружье!», ни «к орудию!». В какой-то момент они перешли черту, которая отделяет обыкновенных людей от тех, кому суждено нечто иное. По неписаному закону они могли позволить себе многое, что было запрещено другим, ибо они были теперь не прежние, а совсем другие, находящиеся на особом положении. Привилегированность разведки никем искусственно не создается, но она исходит из самих условий, в которые эти люди поставлены. Война никого специально для войны не отбирает. По мобилизации в строй становятся люди разные, иногда такие, которым лучше бы сидеть над чертежами, для которых рытье окопов — каторга, сон на свежем воздухе — нездоровье, обычный бой — психическая травма. В разведке таких нет и быть не может. Разведка — это призвание, профессия; разведку надо любить. Обычное для других пехотных подразделений принуждение здесь противопоказано и встречается крайне редко. С тем, кого пришлось принудить, обычно вскоре расстаются навсегда…

Обо всем этом мог бы поведать своим подчиненным сержант Стрекалов, но, во-первых, у него на это не оставалось времени, во-вторых, он не любил громких фраз. Для него служба в разведке была просто трудной работой. То, что в его группу «сунули» Сергея Карцева, его не на шутку тревожило. Кто не был в поиске, тот не знает, каково приходится разведчику, когда сзади плетется недотепа, которому то и дело требуется нянька. В то же время Стрекалов понимал, что переводчики в армии не валяются. Старшина Очкас, например, — он тогда еще был сержантом — несколько раз ходил на задание с пожилым человеком — учителем по профессии. Случалось Очкасу на спине приносить обратно своего переводчика — не выдерживал тот длинных переходов, — и он очень горевал, когда учителя взяли в штаб дивизии.

До некоторой степени мирило Сашку с Карцевым еще одно обстоятельство: умел студент в нужный момент находить точные слова, после которых все становилось на свои места.

Как-то Сашка спросил, как ему это удается. Студент глянул на него, протер очки и ответил:

— Это за меня логика делает. Наука такая есть.

«Одолеть бы мне эту науку, — подумал Сашка, — я бы давно в командиры взвода вышел…»

В последний раз пришлось Стрекалову побывать в штабе вечером — вызвали для встречи с корреспондентом фронтовой газеты «За Отчизну!».

То, что корреспондент оказался девушкой, Сашку неожиданно развеселило. Молоденькая, светловолосая, она сидела за столом и во все глаза смотрела на Стрекалова.

— Вам и раньше приходилось ходить в разведку? — задала она первый вопрос и замерла, подняв авторучку, приготовившись занести на бумагу Сашкины слова.

— Сотни раз, — не моргнув глазом, охотно сообщил Сашка.