Птицы закончили программу дневного концерта и деловито устраивались на ночь: чистили пёрышки, прилаживали к почти готовым гнёздам то пушинку из собственного оперения, то свалявшийся клочок оленьей шерсти, найденный на земле. Лишь один зяблик, забравшись на самые верхние ветки бука, никак не мог остановиться и продолжал посылать в лес весёлые «уу-зу-цу-зун, уу-зу-цу-зун».

Пониже весёлого зяблика, в густой лещине, сидел ещё один азартный певец — серенький королёк, похожий на воробья, но с кокетливым хохолком на голове. Он был спокоен и несколько флегматичен — похоже, уселся уже основательно, на всю ночь, и мог бы помалкивать, но в маленьком сердце его, не остывшем от счастья, все ещё оставался запас непропетых весёлых звуков, и он заводил очень звонким, трепещущим голоском своё: «Тур-лы, ру-лы-ра-ра-ра-а…», а потом, поднатужившись, брал октавой выше: «Юр-лы, ур-лы, ра-ора!..» Но все реже и реже, пока окончательно не устал. Тогда втянул шею и, нахохлившись, заснул. Лес совсем затих и притаился. Но он жил.

Циба ничего этого не замечал. Прелесть весеннего обновления не трогала азартного охотника. Он весь был во власти одного желания. Напротив, тишина леса раздражала Цибу. Будь ветер посильнее, как утром, тогда в лесу шумно и за триста метров никакого выстрела не услышишь. А сейчас эхо отбросит звук очень далеко. Однако отступать он уже не мог и не хотел.

Охотник подкрался к берлоге, обошёл её и уселся выше, метрах в пятидесяти. Он даже услышал лёгкий запах зверя. Но медведка не показывалась, видно, гуляла со своими чадами. Циба выбрал камень, положил на него винтовку и сильно потёр глаза, чтобы не застило. Теперь только ждать. Мимо не пройдёт.

Медведица шла домой неторопливой поступью довольного и уставшего зверя. По сторонам её, в метре от задних ног, переваливались тоже уставшие и потому притихшие медвежата. Они почти не баловались, лишь когда сходились на тропе бок к боку, то оскаливались и угрожали друг другу. Но тотчас же расходились в разные стороны, не находя сил даже для братской игры.

Когда медведица приблизилась к берлоге, Циба поймал на мушку её затылок и, отчего-то разозлившись, спустил курок. Тишина разлетелась в куски, как хрупкое стекло. Гром прокатился по лесу, упал в ущелье к самому ручью и, слабея, помчался к посёлку и по окрестным горам. Вздрогнули уснувшие птицы и плотнее прижались к ветвям. Ухнул удивлённый филин — и все опять стихло. Осталось лишь звонкое напряжение. А для медведицы все кончилось.

Циба стрелял сверху. Пуля глубоко царапнула затылочную кость и вонзилась в позвоночник. Свет померк в глазах медведицы, она свалилась без сознания, но лишь на короткое мгновение. Едва почувствовала мать, как бросились под живот и прижались там насмерть перепуганные медвежата, она воспрянула, чёрная тень смерти отступила перед силой материнской любви.

Медведица страшно и больно закричала и выбросила перед собой передние лапы, потянувшись всем телом туда, откуда прилетела злая пуля.

Она не могла бежать, даже встать. Задние лапы парализовало. Но, защищая детей, она все же поползла на одних передних, царапая камни когтями, оскалив страшную пасть и все время приподнимала морду, пытаясь разглядеть ненавистное существо, лишившее её сил. О, как хотела она добраться до убийцы! Метр за метром ползла наверх, волоча парализованный зад и загребая под себя траву, землю, корни, ревела, задыхаясь, и страшно и жадно лязгала зубами, думая только о мести.

Она одолела большую половину пути, перемазав кровью камни и мох, уже видела белое лицо человека, его испуганно-округлившиеся глаза, его странно блестящий потный лоб. Ещё немного, ещё… Грозный рёв, перемешанный с криком боли, потрясал склон ущелья. Медвежата молчком карабкались за полумёртвой матерью, не понимая, что происходит. Они не видели человека и следили только за кричащей медведицей. Им делалось страшно от вида и запаха крови на камнях, они тихо скулили и тыкались тёмными носами в бесчувственные лапы матери.

Циба вскочил, оступился, выронил ружьё. Он знал, что такое раненый зверь. Туша, которой надлежало после выстрела мертво лежать, надвигалась теперь на него неотвратимо и грозно. Жёлтые глаза медведицы гипнотизировали, подавляли волю. Циба мог поднять ружьё и застрелить медведицу почти в упор, но он, слабея от страшного её взгляда, едва нашёл в себе силы одолеть один метр до винтовки, схватил её за ремень и что есть силы помчался по насторожённому, таинственному лесу.

Егор Иванович не пошёл по торной тропе, ведущей к домикам наблюдателей в долине правого притока. Что ему людская дорога, по сторонам которой мёртвая зона для диких животных!

Он свернул влево, немного поднялся по чавкающему мху на склон и тронулся через лес поперёк склона, как ходят охотники: пересекая все звериные тропы, ведущие с высот к воде. Так-то интересней. Идёшь, как книгу читаешь.

Дубовый лес весело гудел от ветра. Этот напористый, воздушный поток с северо-востока делал сейчас доброе дело: он очищал кроны от сушняка, непрочных и повреждённых веток. Раскачивались дубы, сверху сыпалось все ненужное и отмершее за зиму, деревья свободно махали тяжёлыми ветками и шумели. Иной раз валились, отстояв свой срок. Тогда по лесу проносился тяжёлый удар или треск разлома. Каждому — своё.

После полудня ветер стал утихать. Егор Иванович так и не дошёл до посёлка наблюдателей. Он подался по хребту наверх и решил сначала осмотреть опасный участок туристской тропы, который всегда обрушивался за зиму, а уж потом спуститься и к жилью немногочисленных зуброводов.

Но он не добрался и до намеченного места. Такой уж неспокойный день.

В смешанном лесу на пологом склоне, где лежало много валежника и упавших стволов, лесник обнаружил весёлую поляну, поросшую кустами лещины, берёзки и густейшим папоротником, уже достигавшим колена. Егор Иванович только успел подумать, что в таком месте отличные лёжки для косуль и оленей, как услышал треск веток. Похоже, что ушёл одиночный олень. Не дался посмотреть. На солнечном свету среди папоротников он заметил целый рой мух. Егор Иванович осторожно вошёл в зелено-жёлтую заросль.

Там лежал оленёнок.

Согнув передние ножки, он смирно и сонно смотрел по сторонам и водил туда-сюда огромными, растопыренными ушами.

— Ух ты, какой разодетый! — вслух сказал Молчанов и остановился перед ним, опершись на карабин.

Шкура оленёнка, отлично вылизанная оленухой, вся блестела, лоснилась, она-то и привлекала мух. Не шкурка, а маскировочный халатик! Темно-серые, коричневатые, палевые, рыженькие пятна и полосочки — ну точь-в-точь освещённый солнцем кусок лесной подстилки, где есть и золотые лапки клёна, и потемневшие овалы букового листа, и тёмная прель хвои, и весёлая зелень травы. Ляжет — и ни за что не заметишь, наступить можно. Только и выдаёт его влажный черненький нос со смешной, слегка оттопыренной нижней губой да большие, тоже чёрные глаза с милыми, смешно моргающими ресничками.

Оленёнок посмотрел на человека и оживился. Нетвёрдо встал и, покачиваясь, пошёл к леснику. Идёт, а листья папоротника щекочут мордаху, он задирает её, недовольно оборачивается. Подошёл — и торк в колени носом. Ещё и ещё раз. Молоко ищет.

— Ошибся, милёнок, — сказал Егор Иванович и погладил оленёнка по тоненькой, доверчивой шейке. — Ты лежи смирно мать вернётся, вот тогда и напьёшься.

Он пошёл было, а когда оглянулся, то увидел, что малыш спешит за ним. Догнал — и снова носом в колени. Егор Иванович спрятался за дуб, потом за другой и скорее прочь от него. Оленёнок тоже побежал и догнал лесника. Молчанов тихонько щёлкнул его по носу. Малыш обиженно отвернулся и чихнул. Покрутился и лёг, сложив под живот ножки-спички. Видно, устал. Что с ним делать?

Молчанов залез на валежину и пошёл. А когда спрыгнул, найдёныш уже стоял около него и ждал.

— Ну, знаешь, ты просто маленький нахал, — сказал лесник и решительно зашагал прочь.

Метров через сто глянул назад. Шагает! Покачивается, ушки развесил. И такой у него несчастный вид, такая обиженная мордочка, что Егор Иванович не выдержал, взял на руки и понёс, приговаривая те самые слова, которые приходят на ум любой матери во всех уголках земного шара.