Их взгляды ни разу не встретились. Она старалась не смотреть в его сторону, глядеть сквозь него, внушить себе, что его нет, что его просто не существует, как не существовало и той ужасной ночи, когда она увидела весь этот кошмарный сон…
И все же никак не могла от него избавиться. Она смотрела на бледное, заострившееся лицо Лили, а видела глаза Милы. Словно в замедленной съемке — дрогнули в сладкой истоме ресницы, приоткрылись влажные, туманные от наслаждения черные узкие зрачки, и вот они расширяются, брови ползут вверх, и постепенно эти глаза застилает настоящий животный страх. Пальцы разжимаются, оставляя белые следы на мускулистой спине, падает высоко закинутая на бедро нога, и вот уже другие глаза смотрят на нее с тем же, выражением ужаса…
Она никак не могла избавиться от этих воспоминаний. В ту ночь она убежала, бросив через плечо лишь одну фразу, а потом, посреди дороги, обессиленная, опустилась прямо на каменистую землю и долго-долго рыдала… Наверное, в ту ночь она и выплакала все свои слезы, поэтому теперь, в день похорон, ее глаза оставались сухими, и только мертвенная бледность лица — почти как у покойницы — выдавала ее переживания. Юрий успел застать Лилю живой, только она уже не приходила в сознание. Она так и умерла у него на руках, не сказав больше ни слова и не узнав того, что узнала Алена. Умерла вместе со своей неродившейся дочкой…
Почти год после всего этого Алена жила как в тумане. Она практически не разговаривала ни с кем, все чаще и чаще стремясь оставаться наедине с собой, каждую неделю ходила на могилу Лили, поливала посаженные цветы и маленький куст шиповника. Их отношения с мужем не изменились к лучшему, правда, после похорон невестки он перестал донимать ее своими расспросами, перестал бить… Только ей почему-то было уже все равно. Она видела, что с каждым днем они отдаляются друг от друга, что он все чаще и чаще не приходит домой ночевать, а она смотрела на все это сквозь пальцы, равнодушно и отстраненно, — впрочем, как и на то, что все реже и реже он обращал на нее внимание как на женщину… Ей и не нужны были эти короткие совокупления, во время которых она не успевала ничего почувствовать — лежа пластом на кровати, неподвижная, думала только о том, чтобы это поскорее закончилось. Равнодушно выслушивала его недовольное бормотание по поводу того, что постельное белье уже несвежее — оно и правда было несвежее, его уже давно пора было выстирать, как и пора было поменять запылившиеся занавески на окнах, разобрать вещи в шкафу, выбить ковры на стенах… Она смотрела на все это словно сквозь туманную призму — абсолютно без эмоций, поняв, что теперь, после того, что случилось, этот дом уже никогда не станет для нее своим, что она не сможет переступить через саму себя, простить мужу все его издевательства и его равнодушие, простить Юрию ту ужасную ночь… С ним она практически не разговаривала, лишь изредка, не поднимая глаз, обменивалась ничего не значащими фразами. Ей казалось, что жизнь ее закончилась, так и не начавшись. Марина постоянно ворчала на нее за то, что она перестала принимать участие в домашних делах. Мама, Алла Васильевна, смотрела удивленно и непонимающе, но со временем и в ее взгляде Алена стала замечать осуждение… И даже соседские женщины уже начинали судачить о том, какая нерасторопная невестка попалась Алле Васильевне, как не повезло с женой Руслану. Но ей было все равно. Сама она прекрасно понимала, что ведет себя не так, как надо, но не могла ничего поделать со своим полным равнодушием. Внутри была пустота, и она заполняла ее общением с осиротевшими мальчишками — Антошкой и Алешкой, оживая только в их присутствии. Она делала с ними уроки, ходила в школу на соревнования по футболу, смотрела детские фильмы, штопала им носки и стирала одежду… Дни проходили за днями — суровая, снежная зима таяла, уступая место весне, потом опять пришло лето…
Произошедшие события постепенно начинали терять свою яркость, боль притуплялась, но равнодушие оставалось. Алена продолжала делать все механически, не вдумываясь в смысл своих действий, не придавая никакого значения всему тому, что ее окружало. Изредка, проходя мимо зеркала, висевшего в коридоре, она бросала взгляд на бледное, осунувшееся лицо, провалившиеся куда-то в глубину глаза, плохо причесанные волосы… Женщина, смотревшая на нее из зеркала, казалась ей незнакомкой, появившейся словно из ниоткуда и поселившейся в ее теле, в ее душе, ставшей не только ее оболочкой, но и ее внутренней сущностью. «Неужели так будет всегда?» — спрашивала она себя и тут же отвечала на этот вопрос другим вопросом: «А разве может быть иначе?..» Значит, такая судьба была написана ей на роду, и ничего с этим не поделаешь.
Каждое утро она просыпалась рано — все в доме еще спали, но теперь она не спешила, как прежде, заниматься домашними делами. Она любила раннее утро, влажную свежесть, прозрачный утренний воздух, поэтому почти каждый новый день начинала с прогулки. Она уходила далеко в горы, взбираясь все выше и выше, а потом долго смотрела вниз — туда, где распластались маленькими серыми квадратами деревянные постройки, в которых жили люди. Она видела родительский дом и дом Руслана, теперь уже не чувствуя своим ни один из них. Эти каждодневные утренние прогулки помогали ей видеть хоть какой-то смысл в своем существовании. Она оставалась одна, наедине с собой, в стороне от чужих осуждающих взглядов, и от этого ей становилось легче.
Рано утром она никогда никого не встречала в горах, а поэтому сильно удивилась, когда однажды, во время одной из своих утренних прогулок, заметила вдалеке чей-то силуэт. В горах стоял туман, поэтому она сразу не поняла, что это за человек — мужчина или женщина. Сворачивать с узкой тропинки было уже поздно, возвращаться назад ей не хотелось, и она решила пройти мимо, надеясь, что этот человек окажется незнакомым и ей не придется вступать с ним в беседу. И все же она продолжала напряженно вглядываться в его очертания, с каждым новым шагом убеждаясь в том, что этот человек — женщина… А потом вдруг, в какую-то долю секунды, еще не успев разглядеть, она уже поняла, что эта женщина — Мила.
Она хотела остановиться, повернуть назад, но ноги как будто сами несли ее вперед, делая то, чему мучительно сопротивлялось сознание. И вот они уже стояли друг напротив друга — бывшие подруги, судьбы которых переплелись столь странным образом. Два силуэта вырисовывались смутными очертаниями в горном тумане почти на самом краю обрыва. И первым внезапным желанием одной из них было столкнуть другую в эту пропасть. Алена подняла глаза, пылавшие настоящей ненавистью, и даже слезы, которые текли по щекам Милы, только еще сильнее разожгли в ней эту ненависть. Казалось, что время остановилось, повисло над пропастью, запутавшись в горном тумане; прошедшая с момента встречи минута показалась обеим целой вечностью, в которой уместилось все прошлое и настоящее. И вдруг Мила упала на колени и, обхватив руками ноги Алены, зарыдала в голос. Алена, брезгливо дотронувшись до ее плеча, попыталась высвободиться из этих цепких объятий, но, почувствовав их силу, прошептала только одно слово: «Отпусти».
— Отпусти меня, не трогай, слышишь?..
Цепи разомкнулись, но она продолжала стоять на месте как вкопанная, не понимая, что ее держит. Слова, доносившиеся снизу, казалось, проходят мимо, не затрагивая сознания, растворясь во влажном воздухе.
— Прости меня, умоляю, прости. Пойми, что я его любила. Любила, и до сих пор люблю, и ничего не могу с этим поделать… Алена! Ты ведь этого не знаешь… Не знаешь, что такое любовь. Это невозможно ни с чем сравнить, это выше и сильнее всего на свете, с этим ничего не поделаешь — ты просто любишь, и все. Глаза, голос, походку, кожу, губы, улыбку… Без нее — как без воздуха…
— Замолчи! Не смей об этом говорить, не смей себя оправдывать! Ты, ты одна во всем виновата, это из-за тебя она умерла! Из-за тебя!..
Теперь ее уже невозможно было остановить. В душе ее накопилось столько невысказанной боли, которая рвалась теперь наружу, облеченная в злые слова, и она даже не почувствовала, как по ее щекам — впервые с той самой ночи, когда она рыдала на дороге — потекли горячие соленые слезы.
