— Обещание чего?

— Всего, о чем мечтаешь в юности. В родительском доме окно моей комнаты выходило в сад, вечерами я сидел за книгой, и всякий раз, едва порыв ветра касался листвы, сердце у меня сжималось предчувствием счастья. Всю жизнь я считал себя обманутым, но, представьте себе, сбылось. Оказывается, тот ветер обещал мне позднюю любовь.

— К вашей ровеснице? — напомнил Иван Дмитриевич.

— Теперь те же чувства пробуждает у меня дыхание любимой женщины, когда она засыпает на моем плече и дышит мне в ухо.

— И когда в «Аркадии» вы заснули под этот блаженный шум, а потом проснулись, то с удивлением обнаружили, что вашей возлюбленной рядом нет. Не так ли? Вам, само собой, в голову не могло прийти, что она в одну ночь назначила свидание двоим. Причем в одном и том же месте.

Зеленский смотрел в окно и не отвечал.

— Вы бросились в коридор и вдруг увидели ее выходящей из соседнего номера. Что было дальше, могу лишь догадываться. Может быть, вы потребовали объяснений и получили их тогда же. Но не исключено, что вы все поняли только на следующий день, уже после того, как услышали о смерти Якова Семеновича. И, надо думать, вы нашли случай потолковать с вашей подругой, и она сказала, для чего ей понадобилось подбросить покойному этот жетончик.

— Она вернула ему его же подарок, вот и все, — не поворачиваясь, ответил Зеленский, — Если бы Куколев не сделал ей этого подарка, он бы остался жив.

— Что-то я не улавливаю связи, — признался Иван Дмитриевич.

— Когда-то она любила его, а он ее унизил, надругался над ней. Она поняла это, когда полюбила меня, и решила отомстить, чтобы почувствовать себя достойной нашей любви. Она сама мне рассказала той ночью, и я верю ей.

— Боюсь, мне придется поколебать вашу уверенность.

— Других причин убивать его у нее не было.

— Значит, из-за жетончика? — уточнил Иван Дмитриевич.

— Из-за нашей любви. То, что она сделала, ужасно, я даже не знаю, смогу ли теперь любить ее, как прежде, но понять… Понять могу. Она должна была очиститься передо мной.

— И она вам так сказала?

— Да.

— Но жетончик-то при чем?

— В нем, — с ненавистью проговорил Зеленский, — вся дьявольская тьма и мерзость похоти, не просветленной любовью. Это бесовский талисман, он способен сделать женщину рабой собственной плоти, превратить ее в животное… Трудно объяснить, вам ведь не известен смысл надписи.

— Так говорите же, наконец!

— Я не знаю, откуда вы взяли еще один такой же жетон, но мой вам совет: выбросьте их оба. Они принесут вам несчастье.

— ЗНАК СЕМИ ЗВЕЗД ОТКРОЕТ ВРАТА, — сказал Иван Дмитриевич. — Я жду.

Зеленский закрыл окно.

— Этот ветер сведет меня с ума!

— Вы скажете или нет?

— Скажу… Иначе мне вас не убедить.

Чтобы Зеленский мог без опаски поделиться новостями со своей возлюбленной, Иван Дмитриевич сказал ему, что на четверть часа заглянет домой, навестит сына и вернется. Это входило в его планы — дать им возможность поговорить на свободе. Что касается дальнейшего, тут уж как Сатана ей в сердце вложит, не угадаешь. Хотя было чувство, что вложит именно то, о чем думалось. Дьявол, конечно, хитер, но Иван Дмитриевич знал про себя, что по этой части он ему не уступит.

Он вышел на лестницу, раскурил трубку.

Как многие русские люди, Иван Дмитриевич не любил подъездов. Даже свой собственный не вызывал в нем никаких приятных воспоминаний. Дым родного очага не достигал дна каменного колодца, где он стоял сейчас, а табачный здесь казался горьким, от него першило в горле. Подъезд был не преддверием дома, не продолжением порога, не предвратным укреплением при въезде в цитадель частной жизни, а всего лишь пустынной ничейной землей между квартирой и улицей. Стоять было холодно и неуютно, тем не менее он ждал, поглядывая на часы, пока не счел, что дал Зеленскому достаточно времени, чтобы поговорить со своей возлюбленной, а ей — чтобы все осмыслить и принять роковое решение. Едва ли эта гадина поверит, что Зеленский готов пойти на каторгу, но не выдать ее. Сам-то Иван Дмитриевич верил, что бедный латинист действительно способен принести себя в жертву. Слава Богу, не понадобится!

Жетончик лежал в кармане. Он вытряхнул трубку, сунул ее туда же и вошел обратно в квартиру.

Перед входом в столовую его остановил Зеленский. Лицо у него было серое и безумное, глаза подсушены внутренним жаром, как у малярийного больного.

— Иван Дмитриевич, — шепнул он, — если вы должны кого-то арестовать, пожалуйста, я к вашим услугам. Арестуйте меня!

— Как соучастника?

— Нет… Как убийцу.

— Сергей Богданович, одумайтесь! Вы что, собираетесь взять вину на себя? Вы, разумеется, виноваты, что знали и не донесли, да и сейчас не желаете помочь мне…

— Отдайте меня под суд, — перебил Зеленский. — Клянусь, я вас не подведу и во всем признаюсь.

Иван Дмитриевич посторонился, пропуская Лизу с Катей, которых у порога встретила жена.

— Катюша, Лизанька, — деловито сказала она, — Шарлотта Генриховна просила садиться там, где сидели. Она хочет видеть всех на своих местах, ей так удобнее.

«Ага», — подумал Иван Дмитриевич.

Теперь он почти наверняка знал, что его расчет оказался верен, и еще раз убедился в этом, войдя в столовую и заметив, что рюмки успели наполнить. Гости только рассаживались, а смородиновая наливочка уже лунным светом отливала в хрустале.

— Это я посоветовала сначала наливочку, — похвалилась жена. — Тогда меньше вина уйдет. Нынче осенью вино что-то дорогое.

За время, пока Иван Дмитриевич отсутствовал, стол волшебным образом преобразился. Вместо грязной скатерти постелили свежую, белоснежную, блюда, судки и соусники уступили место серебряным подносам с воздушными кондитерскими замками.

— Два пирожных, — сказала жена, имея в виду обещанный Ванечке гостинец, — Не забудь! Одно такое, другое вон такое. Запомнил? А вон те не бери, он такие не любит.

Все расселись, но несколько стульев остались незанятыми. Ушли старички со старушками, откланялись старые девы с четвертого этажа. Получив по десять рублей каждый — на помин души хозяина, исчезли куколевские приказчики, но приятели Якова Семеновича были тут, хотя вдова их явно не жаловала. Им, понятное дело, обидно казалось уходить, не выпив шампанского.

Слева от Ивана Дмитриевича по-прежнему располагались Гнеточкины, дальше по кругу сидели Зеленский с Лизой и Катей, которых он учил в гимназии латыни, затем барон с баронессой. Справа была жена, за ней — Зайцевы. По правую руку от Шарлотты Генриховны поместились ее сестра с мужем, по левую — пустой стул, а между этим стулом, где, невидимый, восседал Яков Семенович, и его приятелями заняли места Куколев-старший с Ниной Александровной. Было тихо, все ждали каких-то слов, чтобы выпить и приступить к сладкому. Иван Дмитриевич тоже молчал и ждал.

— Торт не ешь, он жирный, — шепотом наставляла жена. — Съешь лучше яблочного пирога, он очень хороший, я попробовала обрезки. Наливочки можешь немного выпить, а вина не пей. Вообще, не веди себя как ребенок, подумай о своем желудке. А то мне будет некогда за тобой следить. Я еще должна пойти в кухню, меня Шарлотта Генриховна просила позаботиться о самоваре.

— Сиди! — сказал Иван Дмитриевич таким топом, что жена от изумления раскрыла рот. — Никуда ты не пойдешь, хватит!

— Ваня, что с тобой?

— Ты меня поняла?

— Ваня…

— Я спрашиваю, ты поняла?

— Да.

— Вот и сиди.

Сердце билось. Он знал, что пора начинать, не то будет поздно, и не мог решиться.

Иван Дмитриевич покосился на Зеленского. Тот с такой старательностью избегал смотреть в сторону возлюбленной, так отворачивал голову, что если бы Иван Дмитриевич не знал, кто она, то нетрудно было догадаться.

А эта женщина держалась на редкость спокойно. Две жизни были на ее совести, и теперь, чтобы спасти свою собственную, ей не оставалось ничего иного, кроме как покуситься на третью, но при этом она вела себя совершенно естественно, не казалась ни мрачной, ни чересчур оживленной. Лишь пальцы выдавали ее волнение. Нет, руки у нее не дрожали, но пальцы нервно крошили пирожное. Точно так же она крошила бисквит в номере «Аркадии», сидя за столом со своей первой жертвой.