— Я тоже сразу понял, — не унимался Гайпель, — что тут замешан мужчина. Как увидел этот жетончик, прямо в голову ударило.

— Чем ударило?

— Мыслью, Иван Дмитриевич! Нет, думаю, женщин-то в масонские ложи не принимают.

До обеда Иван Дмитриевич составлял протокол, ругался с приставом, склонным перекладывать на других свои служебные обязанности, потом заставлял хозяина говорить с Натальей в том номере, где убили Якова Семеновича, а сам снизу, из ее каморки, слушал через дымоход и убедился, что, действительно, слов разобрать нельзя, только тембр голоса.

Одновременно были допрошены два лакея, но и они о вчерашних постояльцах не открыли ничего нового. Никто из гостей не имел ни шрама на лице, ни бородавок на щеках, никто, кроме покойного, не хромал, все говорили без акцента, платье имели приличное, были среднего телосложения и в летах тоже средних. Но в конце концов, как жемчуг в куче навоза, сверкнуло одно бесценное известие: один из Ивановых, занимавший номер по соседству с Яковом Семеновичем, и его пассия бежали из «Аркадии» еще до того, как Наталья пришла предупредить их о скором визите полиции. Когда она к ним постучалась, в номере уже никого не было. Правда, время их бегства так и осталось тайной. Под немигающим взглядом Ивана Дмитриевича швейцар уронил слезу и сознался, что под утро его бес одолел: уснул на карауле.

Жемчужина сверкнула, но тут же и погасла. Едва Иван Дмитриевич начал всех подряд расспрашивать об этой парочке из соседнего номера, потянулась опять все та же бестолковщина: не хромые, не кривые, руки-ноги на месте, у дамы лицо под сеткой. Наталья несколько раз уходила и прибегала назад с новыми сообщениями, одно другого никчемнее. То вспомнит, что башмачки у любовницы Иванова были черные, то — что пуговички на пальто серенькие, а окантовка по рукавам тоже черненькая, как башмачки. Среди этих ее наблюдений единственное, пожалуй, давало пищу для ума.

— Видать, — сказала Наталья, — что не она при нем, а он при ней.

Зашли в их номер, но там не обнаружилось никаких предметов, забытых ночными хозяевами.

В это время полицейский доктор Вайнгер возился с телом покойного и составлял свои бумаги. Иван Дмитриевич при сем не присутствовал. При сыскном отделении числились два доктора — Вайнгер и Валетко, и обоим он руки не подавал после истории с купцом Зверевым. Наследники заперли его в чулане и уморили голодом, а эти полицейские эскулапы, глазом не моргнув, написали в заключении, будто бедняга Зверев умер от сужения пищевода. Ясно было, что из полученного наследства убийцы щедро оплатили такой диагноз, но доказать ничего не удалось. Часть докторской мзды осела в карманах начальства, Вайнгер и Валетко изображали оскорбленную невинность, а Иван Дмитриевич остался в дураках. Поэтому сейчас он с Вайнгером объясняться не стал, лишь через Гайпеля передал ему, чтобы расследовал, какой именно яд подсыпали в вино, и указал, что бывает с человеком от подобной отравы.

Во второй половине дня Иван Дмитриевич поехал в сыскное, там учил Гайпеля искусству составления докладных записок и беседовал с начальством, от которого какое-то другое начальство требовало как можно скорее раскрыть это преступление. Причина этой поспешности поначалу держалась в секрете, но Иван Дмитриевич настоял и узнал следующее: «Аркадия» находилась по соседству с модным французским магазином, где инкогнито делала покупки лично одна из великих княгинь.

После такого дня голова гудела как чугунная, и вечером, когда подходил к дому, в ней оставалась одна мысль — о том, что обещал сегодня купить Ванечке гостинца, да не исполнил.

Возле подъезда окликнули:

— Иван Дмитриевич!

Он устало оборотился и увидел Зеленского.

— Вы мне вчера записочку оставляли. Извините, вернулся поздно и не решился беспокоить. Только что заглядывал к вам, но не застал… Извольте, я готов ответить на ваш вопрос.

— Конечно, конечно. — Иван Дмитриевич не сразу сообразил, о чем речь.

— Я вижу, вас это уже не интересует. Справились у кого-то другого?

— Напротив, Сергей Богданович, ничего не узнал и очень интересует.

— Тогда сообщаю вам, что в нашем, — Зеленский дважды повторил это слово, — в нашем Священном писании такой фразы нет.

— А в каком есть?

— Ни в каком из мне известных. Ее нет ни в Библии, ни в Талмуде, ни в Коране. Равно как и в тех книгах, которые считались священными у римлян и древних греков. Но за индусов, египтян, персов или китайцев я ручаться не могу. За вавилонян, шумеров и ацтеков — тоже.

— А за масонов? — спросил Иван Дмитриевич.

— За них в какой-то степени — да, могу. Насколько я знаю, в масонских текстах чаще фигурирует число пять, а не семь. Пять ран Иисуса Христа, пять оконечностей человеческого тела и пять тайных центров его силы. Отсюда знак пентаграммы. В музыке тоже предпочтение отдается квинте.

— А семерку, значит, масоны не уважают?

— Ну, категорически я не стал бы утверждать. Но вообще-то число семь указывает скорее на то, что интересующая вас фраза имеет какой-то мусульманский источник. Точнее, арабский. Турки и татары отдают первенство девятке. Впрочем, это все сведения хрестоматийные.

— Я человек темный, — сказал Иван Дмитриевич. — На медные деньги учился.

— Не скромничайте. Ваша интуиция стоит магистерской степени по меньшей мере.

— Вашими бы устами, Сергей Богданович…

— Не буду скрывать, — признался Зеленский, — я весьма заинтригован. Это связано с каким-нибудь преступлением? Не удовлетворите мое любопытство? На улице говорить неудобно, а я, в отличие от вас, человек холостой, никто нам не помешает. Кухарки и той сейчас нет. Поговорим спокойно, чайку попьем.

Зеленский жил в одном подъезде с четой Нейгардтов. Они на втором этаже, он — на четвертом. Вошли в неухоженную комнату, заваленную книгами, которым не достало места на полках, старыми газетами, папками, тетрадями и разным бумажным хламом. Золотое тиснение и кожа переплетов соседствовали с жалкими брошюрами, а то и вовсе с луковой шелухой или забытыми тут же грязными носками.

— Если судить по заглавиям книг, — сказал Иван Дмитриевич, — это кабинет ученого. Но библиотеку в таком беспорядке я видел только у одного человека, и он был поэт.

— Вы, как обычно, попали в самую точку, — улыбнулся Зеленский, — в самое мое больное место. Раз уж мы заговорили о мусульманах, у них есть любопытное поверье. Я часто вспоминаю его, когда думаю о своей жизни. Суть такова. Будто бы Аллах в предвечности сотворил изображение Магомета, вокруг которого тысячи лет витают души еще не родившихся людей. И тот из них, кто сумеет взглянуть на голову пророка, в земной жизни родится халифом или султаном, кто охватит взглядом лоб — князем или, на худой конец, бароном, как наш Нейгардт.

— Говорят, он купил свой титул у какого-то немецкого курфюста, не то герцога, — ввернул Иван Дмитриевич.

— Неважно. Так вот, взглянувший на щеки пророка рождается праведником, на горло — проповедником, на затылок — купцом, ну и тому подобное. Тот, кто посмотрит в глаза Магомету, становится ученым-богословом, а увидевший его брови — поэтом. Я подозреваю, что мой взгляд упал между бровями и глазами, и вышло из меня ни то ни се. Отсюда все неурядицы моей жизни.

Полностью его фамилия звучала так: Зеленский-Сичка. Он происходил из обедневшей, но славной малоросской семьи, в предках числил чуть ли не гетманов, учился в Германии, преподавал в Киевском университете, где пострадал за свои казацкие убеждения, вынужден был уехать на север и здесь как-то стушевался. Серолицый, нервный, в свои сорок лет Зеленский выглядел на пятьдесят. Последние годы он учил гимназисток латыни, жил одиноко, не имел ни друзей, ни, похоже, любовниц, и если водил знакомство с кем-то помимо службы, так разве что с соседями.

— Не могли бы вы рассказать мне что-нибудь о созвездии Большой Медведицы, — попросил Иван Дмитриевич.

— В астрономическом смысле?

— Мне нужно знать, может ли она быть знаком.