Annotation
«Дитя волн» – сборник фантастических притч французского прозаика и поэта Жюля Сюпервьеля (1884–1960). В России он не слишком широко известен, зато французы называют его одним из величайших писателей XX века. Проза Сюпервьеля удивительно поэтична. В каждой из притч он создает особый мир, похожий и в то же время непохожий на наш, в чем-то даже вывернутый наизнанку, – мир, в котором действуют свои, подчас странные, законы. И всегда находятся те – одиночки, чудаки, изгои, – для кого не приемлем существующий порядок вещей. Истории, рассказанные Сюпервьелем, полны грусти, но они красивы, и их красота – печальная, задумчивая, нежная, чуть болезненная – завораживает.
Перевод: Виталий Бабенко
Жюль Сюпервьель
Дитя волн
Жюль Сюпервьель
Дитя волн. Притчи
Дитя волн
Как родилась эта плавучая улица? Что за моряки да какие такие архитекторы создали ее прямо на поверхности моря над шестикилометровой атлантической впадиной? Эту длинную улицу с домами из когда-то красного кирпича, давно посеревшего от времени, эти шиферные и черепичные крыши, эти скромные лавочки, кажущиеся незыблемыми?… И эту ажурную колокольню?… И что это как не соленая морская вода, которая явно хочет выглядеть садом, огороженным стенами с узорами из бутылочных стеклышек, стенами, через которые иной раз перепрыгивает рыбешка?…
Как же удерживалась на плаву эта улица, и ведь даже волны не раскачивали ее?
И эта двенадцатилетняя девочка, такая одинокая, которая уверенным шагом проходила в деревянных своих сабо по текучей улице, словно ступая по земной тверди? Откуда все это взялось?
Мы расскажем о событиях лишь в той мере, в какой видим их и в какой о них знаем. А что укрылось от нашего зрения – то укрылось, ничего не поделаешь.
Когда приближался какой-нибудь корабль, пусть даже он еще не появлялся на горизонте, девочка впадала в глубокий сон, и тогда деревня исчезала, полностью скрывалась под волнами. Вот почему ни один моряк, даже вооруженный биноклем, никогда не замечал плавучей деревни и вовсе не подозревал о ее существовании.
Дитя волн, девочка считала себя единственным ребенком на свете. Да и вообще – осознавала ли она себя маленькой девочкой?
Она была не очень красивой – редкие зубы, чуть вздернутый нос, но белоснежное лицо украшали несколько очаровательных пятнышек, так и хочется сказать – конопушек, а повелительный взор ее серых, вроде бы совсем обычных, но удивительно лучистых глаз проникал в самую душу, и то была великая тайна, явившаяся из глубин веков.
Проходя по улице, единственной улице в этой деревне, девочка порой бросала взгляд то вправо, то влево, словно бы ожидая, что кто-нибудь дружески кивнет ей или помашет рукой. Но так только казалось – девочка делала это совершенно бессознательно, ибо ничто и никто, ни один человек не мог появиться в этой затерявшейся среди вод деревушке, всегда готовой исчезнуть в волнах.
Чем питалась девочка? Рыбой? Вовсе нет. Она находила продукты в кухонном шкафу или кладовке, и даже мясо появлялось каждые два-три дня. Там всегда были картошка и другие овощи, время от времени обнаруживались яйца.
Припасы нарождались как бы сами собой. Когда девочка принималась за варенье, его оставалось потом в горшочке сколько было прежде, и походило на то, что продукты, появившись однажды, должны были оставаться в шкафах вечно.
По утрам на мраморном прилавке булочной, в которой никогда не было ни единого покупателя, ребенка ждала завернутая в бумагу краюшка свежего хлеба, и ничья рука не протягивала девочке хлеб, никто даже пальцем не пододвигал к ней буханку.
Она вставала спозаранку, поднимала тяжелые железные жалюзи магазинов, ресторанчиков и мастерских (на вывесках можно было прочитать: «Таверна», затем – «Кузница», «Булочная», «Галантерея»…), открывала ставни всех домов деревни – их тщательно навесили по причине крепких морских ветров, и, сообразно с обстоятельствами, девочка либо открывала окна, либо же так и оставляла закрытыми. В иных кухнях она разжигала печи, чтобы над тремя-четырьмя крышами всегда поднимался дым.
За час до захода солнца девочка с легкостью закрывала ставни. И опускала жалюзи из рифленого железа.
Будто какой-то инстинкт, какое-то неиссякаемое вдохновение заставляли ребенка выполнять эти работы и следить буквально за всем в деревне. Когда выдавался погожий денек, девочка вытаскивала из какого-нибудь дома ковер или развешивала белье на просушку, словно любой ценой следовало показать, что деревня обитаема, и видимость эта должна быть как можно достовернее.
А еще круглый год девочке приходилось заботиться о флаге над мэрией, открытом всем ветрам.
По ночам она зажигала свечи или шила при свете лампы. Во многих домах городка было электричество, и девочка с природной грацией щелкала выключателями.
Как-то раз она укрепила на входной двери одного из домов, рядом с молотком, бант из черного крепа. Ей показалось, что так будет правильно.
Бант висел на двери два дня, а потом девочка его спрятала.
В другой раз она принялась бить в большой барабан, словно бы ей понадобилось объявить какую-то новость. Девочка ощутила сильнейшее желание прокричать что-то во весь голос, что-то такое, что услышали бы на всех берегах моря, но горло сжалось, и из него не вырвалось ни единого звука. Девочка так напряглась, что лицо и шея почернели, как у утопленницы.
А затем следовало отнести барабан на положенное место – в левый угол большого зала мэрии.
На колокольню девочка взбиралась по винтовой лестнице, ступеньки были истоптаны тысячами никому не видимых ног. С колокольни, куда, как думала девочка, вело никак не меньше пятисот ступенек (на самом деле девяносто две), можно было видеть небо, много неба, намного больше, чем открывалось с улицы, вымощенной желтым кирпичом. И еще приходилось ухаживать за тяжелым механизмом настенных часов и заводить их рукояткой, чтобы они всегда показывали точное время, днем и ночью.
Склеп, каменные святые, стоящие в молчаливом порядке, стройные ряды стульев, которые, казалось, слегка поскрипывали сами по себе, ожидая, когда на них усядутся живые существа всех времен, дряхлеющие золотые алтари, которые словно мечтали дряхлеть и впредь, – все это одновременно и привлекало, и отталкивало девочку – она никогда не заходила в высокое здание собора, лишь время от времени, в часы досуга, приоткрывала массивную дверь и, затаив дыхание, окидывала взглядом пространство.
В комнате девочки, в чемодане, хранились семейные реликвии – несколько почтовых открыток из Дакара, Рио-де-Жанейро, Гонконга, подписанных «Шарль» или «Ш. Льеван» и отправленных в городок Стенворд (департамент Нор). Девочка, дитя волн, представления не имела, где лежат эти дальние страны, кто такой Шарль и что за город такой – Стенворд.
А еще девочка хранила в шкафу альбом с фотографиями. На одном из снимков был ребенок, очень похожий на нее, девочку Океана, и она часто разглядывала эту фотографию, как бы примиряя себя с действительностью: вот изображение, в котором навсегда запечатлен здравый смысл, оно всегда правдиво. Ребенок на снимке держал в руке серсо. Девочка обыскала все дома в деревне, пытаясь найти что-либо похожее. И однажды она уже решила было, что наконец нашла, – то был железный обруч от бочки. Но едва девочка побежала с ним по морской улице, как обруч исчез в глубине вод.
На другой фотографии маленькая девочка стояла между мужчиной в матросской форме и принаряженной женщиной, очень худой и костлявой. Девочка, дитя прилива, никогда в жизни не видела ни мужчин, ни женщин и постоянно спрашивала себя, каковы они, эти люди. Вопрос мучил ребенка даже глубокой ночью, в то время, когда вас вдруг озаряет, словно вспышка молнии, необыкновенная ясность ума.
