Эта история отпечаталась во мне навсегда. Помню, Чекко от горя хотел покончить с жизнью. Хотелось что-нибудь для него сделать, потому что он не мог успокоиться. Я был ребенком, и, помню, много размышлял об этой истории. Я думал: “Может, так и должно было быть. Винченцо должен был умереть, как умерли многие его товарищи по оружию, замученные нацистами, но ему Иисус захотел дать еще один шанс и сказал: “Люди мучили тебя и причинили тебе столько зла, что даже если ты выживешь, тебя все равно убьют потом. Оставшись жить, ты не будешь знать ничего другого, как вновь и вновь переживать жестокость тех, кто пытал тебя, перенося это даже на самых дорогих тебе людей. А они этого не заслуживают. Пойдем же со мной на небо, и, наконец, ты сможешь наслаждаться вечным блаженством Рая. Твой путь, который был бы несчастьем для других, заканчивается здесь. Но прежде, даже если тебе уже не терпится, ты должен попрощаться с твоей семьей, которая столько беспокоилась о тебе”.

Вот как все было. Иисус еще раз хотел показать нам, что, когда его распяли на кресте и убили, он не только не умер, но еще и не перестал подставлять другую щеку. Он хотел, чтобы Винченцо попал в Рай не с памятью о мире-палаче, но с памятью о мире, где, конечно, есть мучители, но где есть и семья, плачущая и страдающая, когда ты уходишь, так как любит тебя. Почему так? Потому что мы уходим с земли, а не с неба, и даже если знаем, что уходим в лучший мир, именно за то, что покидаем землю, нам жаль оставлять ее. Это как ребенок, который, когда рождается, доволен этим, но будь по его, хотел бы, чтобы пуповину никогда не перерезали. Однако ее нужно перерезать, потому что, он этого не знает, но так будет лучше: он сможет бегать играть, не таская мать всегда за собой. Так, исполнение этого последнего действия любви, коснулось Чекко, брата Винченцо. Именно он своей рукой должен был закрыть этот занавес, именно он, который больше всех страдал без Винченцо, когда его забрали в тюрьму. Может, именно потому, что он страдал больше, этот финальный жест достался ему, потому что на его лице читалась не только боль из-за смерти брата, но и боль за тысячи людей, погубленных войной. И Винченцо первым прочитал это по лицу Чекко. Прежде, чем закрыть глаза, он в последний раз взглянул на него, и по его щеке скатилась слеза, как благословение, без слов рассказавшее историю мира.

Землетрясение

Жил на улице Глюка один привратник, в десятом доме, он уже умер, бедняжка, и звали его Прата. Он был отцом двух моих друзей, одного звали Джампримо, другого Эмилио. Он относил меня к разряду землетрясений. И, завидев меня, он поднимался молча, потому что был неразговорчив, или бормотал иногда несколько слов и поднимал руку, от этого он становился высоким, просто гигантом, когда вставал и шел тебе навстречу, так что становилось страшновато. Он поднимался и говорил: “Ну иди, иди сюда, иди сюда”, указывая на тебя пальцем. Но, как бы ни был он быстр, мальчишка всегда исчезал быстрее. Я всегда, всегда успевал сбежать, и он меня ни разу не поймал.

Я, действительно, в детстве был несносным, был слишком живым, и чаще, чем любой другой, устраивал большие беспорядки. То есть он, Прата, преследовал меня, потому что у меня была такая роль. А когда у кого-то есть роль, когда его классифицировали, это остается за ним надолго. У меня была роль того, кто сильно шумит, кричит, всех будит, на кого жалуются все жильцы. А обязанностью привратника, бедняги, в отношении жильцов было решать подобные проблемы. Он должен был защищать их от нарушителя спокойствия. Впрочем, я не делал ничего особенного. Ну, скажем, частенько развлекался, залепливая кнопки звонков известью так, чтобы они, не переставая, звонили. В общем, обычные мальчишеские игры. Но больше всего я доставлял беспокойства своей безграничной живостью, начинавшейся, как только я просыпался, как только выходил из дома, сразу же. Но вот однажды он меня увидел. Я играл в прятки и, чтобы спрятаться от своих друзей, нашел место, по моему мнению, наилучшее. Я решил: “Нужно спрятаться в десятом. В десятом, правда, Прата, который, если вдруг меня увидит, мне несдобровать, потому что у него на меня зуб!” И в тот раз я спрятался в десятом, то есть, подъезды вечером уже были закрыты, да? Но был черный вход, открытый всегда. Итак, я спрятался за этой дверью, я зашел внутрь и побежал. Я бежал на цыпочках, и мне нужно было пройти перед привратницкой, и я пригнулся. Я подумал: “Так он меня не увидит”. Что дальше? Я направился в уборную, которая была рядом. Так как мои друзья знали, что я не могу там прятаться, потому что я боялся привратника, я решил: “Здесь они меня никогда не найдут”. И вдруг, открывая дверь уборной, я увидел его, он делал пипи. Увидев это, я сказал: “Черт!”, и закрыл дверь, но он тут же ее распахнул и погнался за мной. Погнался, но я, естественно, был впереди. Толкаю дверь наружу, но, видимо, тем временем зашла какая-нибудь женщина, или еще почему-то, но сработал замок. И я остался запертым в подъезде. Тогда я начал удирать по лестнице вверх. Я бежал, а он гнался за мной и улыбался, но зло, и приговаривал: “Вот увидишь, на этот раз ты не спасешься”. Он говорил так, и мне было страшно, но, в то же время, я смеялся. Я думал: “Блин, он мне это так говорит, будто я такой же большой, как он”. Он поднимался все выше. Меня охватил ужас, и я подумал: “Я попадусь”. И вот, когда я вбежал на последний этаж, он был на предпоследнем, и не хватало трех секунд, чтобы меня схватить, мне удалось перелезть на крышу и спуститься в другой подъезд. То есть, из десятого дома я попал в шестой. Я спустился с другой стороны, и был спасен.

Каваньера как Кларк Гейбл

Мои друзья с улицы Глюка, я всех их помню. Однако особенно помню одного из них, которого звали Серджо Каваньера. Когда я был маленьким, он был для меня в некоторой степени образцом. То есть, я всегда видел в нем своего кумира, также и потому, что видел его симпатию к себе. То есть, он был моим другом, он считал себя моим другом. Итак, уже ясно, что я восхищался им и что я видел, что он хотел моей дружбы. Это придавало мне еще больше уверенности. В то же время он давал мне чувство защищенности, потому что к тому же был очень сильным, настоящим силачом. Говорю «к тому же», потому что у меня был друг, который был сильным не только в отношении дружбы, но и в смысле физической силы. У него были мускулы. Другие его тоже очень любили, и все знали, что он был храбрым, но, наверное, никто, кроме меня, не знал, насколько он был храбр. Может быть, оттого, что я им восхищался, я видел силу даже в его взгляде. Он не был красивым, красивым как парень, но у него был такой взгляд, что, очень возможно, это я почерпнул и у него. И, наверное, если теперь говорят, что я крут, я должен поблагодарить за это и его. Мы были знакомы, так как родились в одном подъезде четырнадцатого дома по улице Глюка, он тремя годами раньше. Его отец работал почтальоном, а мать была домохозяйкой. Еще у него был брат, которого звали Пьерино, и все.

Часто на улице Глюка друзья вступали в борьбу. Были, к примеру, большие ребята, которые столько раз так развлекались, ребята старше нас, его и меня, они, чтобы приятно провести летний вечерний часок в скверике, говорили: «А вот чемпион Адриано, который сейчас будет биться на кулаках с Романо Скуратти», который был еще одним моим другом. Я боялся драться. Однако они обставляли это таким шумом, что, волей-неволей и с некоторым страхом, я с ним сражался. Я был достаточно сильным, но чаще получал, чем давал сам. В общем, хочу сказать, дела обстояли приблизительно так. Например, там были ребята из сорокового, ребята с улицы Понте Севезо, улицы рядом, и с улицы Браги, еще одной соседней улицы. И была своего рода борьба, постоянная, между этими улицами, и улица Глюка считалась, пожалуй, самой сильной. Потому что там были те, из сорокового, например, которые устрашали достаточно. Были также и более взрослые и, наверное, немного более жестокие. Но, по большому счету, мы дружили даже с ними. Был период, когда мы водили знакомство, как будто война закончилась, и все пришли к согласию. Собственно, как это случается между народами. Потом, в один прекрасный день, из-за чьей-нибудь пусть даже ошибки, вспыхивало это противостояние, и мы объединялись в две банды. Тогда мы прекращали даже смотреть друг на друга. Начиналось хождение на улицу, в бары, где пили, что-нибудь заказывали повышенным тоном, чтобы досадить, до тех пор, пока это не заканчивалось дракой.