Я обернулась и посмотрела на огромный портрет Мао. Он занимал собой весь задник сцены. Глаза Председателя походили на два висячих фонарика. Я вспомнила о своем долге. Об обязанности бороться с каждым, кто смеет выступать против учения Мао. Приободрили меня и лозунги. "Так какова же твоя точка зрения?" - спросил секретарь. И передал мне микрофон. Сама не зная почему, я начала плакать. Сквозь слезы слышала, как зову родителей. Прямо в микрофон твердила: "Папа, мама, где вы?" Толпа в ярости вздымала кулаки и вопила: "Долой! Долой! Долой!" Стало страшно: я навсегда лишилась доверия Чэня, не смогла как следует ущучить эту училку... Я собрала все силы и истерически заорала, глотая слезы: "Да-да, я верю, верю, ты - вражина! Твои грязные штучки мне теперь нипочем! Только посмей еще раз, я знаю, как заткнуть тебя, я...я... рот твой гвоздями заколочу!.."
Спустя десять лет, уже после Культурной революции, я узнала, что моя учительница, та самая Осенняя Листва, опять работает в нашей начальной школе "Великое счастье". Я отправилась к ней, надеясь вымолить прощение. Я помнила, что она любила появляться в школе спозаранку, и пришла к половине восьмого. Стояла поздняя весна. Пробиваясь сквозь ветки деревьев, солнце отбрасывало на землю причудливую тень, напоминавшую гигантскую сеть. Я пересекла школьный двор и подумала, что похожа на побитую собаку - и больно, и стыдно, и тошно. Сцена, с которой я держала свою речь, оказалась целехонькой, разве что обветшала малость да краска пооблупилась. Вот и школа. Кровь быстрее заструилась по жилам, а ноги точно свинцом налились. Я буквально заставила себя подойти к учительской. Двери распахнуты. Она сидела за столом одна, читала. Мне почудилось, что когда-то здесь остановилось время. Не изменилось ничего, ни малости. Даже я не выросла.
Каждый шаг давался мне с трудом. Я постояла немного, собирая все свое мужество. И она все та же. Только голова совсем белая. Рука в глубоких морщинах слегка подрагивала, переворачивая страницы. Почувствовав мое присутствие, она отложила книгу. Глаза за толстыми стеклами очков внимательно смотрели на меня. Люди, как они были знакомы мне! Сердце колотилось - в груди словно ураган бушевал. Ее взгляд сделался холодным, колючим, когда она узнала меня. Помедлив, она отвернулась. Я шагнула к ней и торопливо назвалась, потом объяснила, что привело меня сюда. Воцарилось молчание. Взгляд ее уже не был напряженным, я услыхала такой знакомый хрипловатый голос: "Мне очень жаль, но я вас не помню. Не думаю, чтобы вы когда-нибудь у меня учились".
В семнадцать лет жизнь моя вдруг переменилась, я попала в совершенно иной мир. Замдиректора школы провел со мной, как и со многими другими, специальную беседу. Напомнил о моем лидерстве среди одноклассников, назвал образцовой ученицей. В его словах была политика, очевидная, как математическая аксиома. Он сказал, что я включена в определенную категорию. Категорию тех, кто должен стать крестьянами. Это решение обсуждению не подлежит, сказал он. Все, что исходило от пекинской власти, воспринималось как божественное повеление. Приказы безоговорочно исполнялись. Отказаться было немыслимо. Он сказал, что отправил в деревню четырех собственных сыновей. И гордится ими. Он произнес еще много разных слов. Слов, лишенных смысла. Абстракции лились из него как песня. "Бросить вызов небу - наслаждение, бросить вызов земле тоже наслаждение, но высшее наслаждение - бросить вызов себе самому". Это он цитировал стихи Мао. Он хотел, чтобы я сознательно сделала достойный выбор. Мне было семнадцать. Я была полна энтузиазма. Мечтала жертвовать собой. Мечтала о трудностях.
Я стала прислушиваться к разговорам соседей. Одни получили известие из деревни, что их родственник нарочно врезал себе молотком по пальцам, чтобы комиссоваться и получить право вернуться домой. Старшая сестра Гробика попала на северную границу и сообщала своим, что ее подругу расстреляли как предательницу за попытку бежать в СССР. Мой двоюродный брат рассказывал в письме, как погиб его ближайший друг. Он ценой собственной жизни отстоял от огня амбар с зерном. Его наградили посмертно. Брат писал, что этот подвиг открыл ему глаза на истинные ценности жизни, так что теперь он намерен навсегда остаться в Монголии, во всем быть похожим на друга-героя.
Вообще слухов ходило много. Поговаривали, что дочку наших соседей Ли изнасиловал местный начальник где-то в деревне на юго-западе. А сына Янов наградили за убийство медведя, который задрал его напарника в лесу возле далекого северного госхоза. Кое-кто из соседей пытался показывать письма с печальными вестями от детей районному партначальству. Им велели не принимать на веру чудовищные измышления, распространяемые врагами, которые напуганы поступью революции. Партийные вожди продемонстрировали обеспокоенным родственникам фотографии тех мест, где трудятся их отпрыски. На фотографиях царили мир и процветание. Все успокоились и повеселели. Соседи сверху отправили в деревню еще двоих детей. Родители Гробика гордились грамотой и красными цветами, которые вручались семьям, пославшим в сельскую местность троих детей. Стены и двери их квартиры были сплошь заклеены многочисленными поздравлениями со всех концов страны.
Наконец мое имя появилось на Красной Доске Почета нашей школы - меня направляли в госхоз "Красное пламя", на побережье Восточно-Китайского моря. Назавтра мне было велено явиться в горсовет, чтобы аннулировать шанхайскую прописку. Стояли холода. В горсовете отключили свет. Чиновники трудились в темноте. Так, в темноте, и начались мои героические пути-дороги. Начальник вернул мне нашу домовую книгу. Я глянула в нее: поверх моей фамилии алела свежая печать. Красная печать - символ власти. В этот день я ощутила себя одинокой как перст, открытой всем ветрам. Что ждет впереди - возрождение к новой жизни, или чужие враждебные силы уничтожат меня? Внезапно я осознала, насколько легче было беззаботно распевать "Поеду туда, куда Мао пошлет". И вдруг отчетливо услыхала свой голос, звенящий этой песней. Но только сегодня до меня дошел ее смысл.
Я сидела в полной темноте. Вся наша семья была рядом. Приближался день отъезда.
