– Вы будете моим секретарем.
Сколько раз впоследствии я слышал из его уст этот приказной тон! И никогда не мог воспротивиться. Однако в тот раз его самоуверенность вывела меня из себя.
– Мне казалось, что речь идет о должности ассистента фотографа. – Я старался, чтобы мой ответ прозвучал решительно.
– Вы будете моим секретарем, – устало повторил он. – Нужно содержать в порядке документацию. Организовывать натурные съемки. Бронировать места в отелях и билеты. Готовить справочные материалы об истории конфликтов. – Он говорил бесстрастно, на литературном немецком, так, словно в сотый раз читал Гёте. Его взгляд блуждал где-то поверх моей головы, а цвет глаз менялся от светло-голубого до зеленоватого. – Вас это не устраивает, – наконец подытожил он.
– Я думал, что это работа для фотографа.
– Вы пока еще не фотограф.
Мне хотелось развернуться и уйти. С другой стороны, так или иначе, я стоял перед Адрианом Фишманом, человеком, который имел право на прихоти. И перед фоторепортером, рядом с которым было легко пробиться наверх. «Пока не фотограф? Ну что ж, посмотрим!» Постепенно на смену обиде пришла злость на этого шута. Мое самолюбие было задето, потому что, как у каждого молодого человека, у меня было множество амбиций.
– Я согласен, – ответил я самым официальным тоном, на какой был способен.
– Прекрасно. Вот договор. – Он не сказал «проект договора»! – Пожалуйста, ознакомьтесь.
Жестом он велел мне сесть на голубом, как мне показалось четырехметровом, диване и вышел. Вернулся он сразу после того, как я закончил читать.
– У вас есть какие-то вопросы?
Боже милостивый, что за фарс!
– В договоре указано, – я положил бумагу рядом с собой, потому что у меня тряслись руки, а мне, разумеется, хотелось казаться бесстрастным, – что в мои обязанности входит вести переговоры с новостными агентствами и СМИ. Но я не специалист по маркетингу.
– Не важно. Они сами звонят мне всегда, когда что-то происходит, и буквально выстраиваются в очередь. Нужно только уметь торговаться. Подпишите, пожалуйста.
Я не фотограф! Моя успеваемость снизилась на третьем курсе. Во-первых, потому что я уже все знал, во-вторых, потому что влюбился. Барбара была американкой и изучала в Гейдельберге философию. После ее отъезда я страдал и тосковал. Когда она перестала отвечать на письма, у меня случился нервный срыв. Отец пытался мне помочь, но я не мог открыться ему. Я был не в силах сосредоточиться на чем-то, просто слонялся по городу и фотографировал осень. За несколько дней до гибели Фишман записал в дневнике: Когда-то мне на глаза попался такой снимок. Дерево, уже почти голое, ствол которого раздваивается примерно посередине. Две толстые ветви вновь соединяются высоко вверху, образуя крону. В развилке видно солнце и птичье гнездо. Понятия не имею, почему он мне запомнился. Не знаю даже, кто его сделал. Не знаешь? А ведь именно он был в той папке, которую я прислал тебе, вместе с автобиографией и резюме. Я его сделал, Адриан, я! Осенним вечером положил гнездо на дерево и сфотографировал. Я СОЗДАЛ тот образ, который ты помнил на протяжении двадцати лет.
Поезд из Восточного Берлина в Варшаву опаздывал на пять часов. Была зима, и это никого не удивляло. Адриан решил, что мы направимся в Лейпциг, а оттуда, на поезде, – в Краков. Он очень спешил. Так мы и сделали. Между Катовицами и Краковом находится маленький городок, название которого известно всему миру. Освенцим. Наш поезд не останавливался там, но мы проезжали совсем рядом – буквально на расстоянии выстрела. В Лейпциге уже не было свободных спальных мест, и мы уже тринадцатый час толкались в грязном купе первого класса[5]. Он спал. Беспокойно. Может, ему приснилось то, о чем я тогда размышлял? Будучи подростком, я отчаянно завидовал этому человеку, который сделал снимок, вызвавший один из первых скандалов в его карьере. Мужчина в светлом костюме (его лицо скрыто от нашего взгляда) склонился над кроватью и гладит покойника по лысеющей голове. На рукаве неизвестного видна свастика. Усопший – это Йозеф Менгеле[6]. Белоснежная постель отражает лучи яркого утреннего солнца, пробивающиеся сквозь открытое окно. Лицо Менгеле наполнено светом. Оно спокойно и безмятежно. Из дневника я узнал, что Фишман подобрался к врачу-убийце из Освенцима с помощью Вальтера Рауффа[7]. Вероятно, эта встреча и была главной причиной поездки Адриана в Чили. Рауфф скрывался в Сантьяго под защитой хунты от людей, которые не могли забыть, что именно он создал машину, где выхлопные газы направлялись в кузов, после того как ее заполняли достаточным количеством евреев. Фишман долго пытался выйти на него. Я раздавал взятки направо и налево. Даже пустил слух о своем родстве с Эйхманом[8]. В конце концов они поверили. Кто-то обнаружил, что жена Эйхмана проживала в Аргентине под фамилией «Фишман». Какой-то нацист убедил Рауффа в том, что я прошел все проверки. В результате бывший эсэсовец согласился встретиться с Фишманом и пригласил его к себе домой. Меня тщательно обыскали. В течение всей беседы в комнате находились два телохранителя. Он успокоил меня, сказав, что они не говорят по-немецки.
– Я слышал, у вас кое-что есть для меня? – Преступник чем-то напоминал птенца.
– Я хотел бы поговорить с доктором Менгеле.
– Менгеле? Встретиться с фотографом? Разве что он согласится сняться в рекламе нового лекарства? – Он засмеялся, но сразу же вновь посерьезнел. – Я не знаю, о чем вы говорите.
– У меня есть для него предложение.
– Мне жаль, но я не знаю, где он сейчас находится. А что вы хотели ему предложить?
– Я хочу, чтобы он умер.
– Вы не единственный, кто этого хочет.
– Разница в том, что я не убийца. Я фотограф. Вы понимаете?
– Не уверен.
– Я могу умертвить его для всего остального мира. Мне поверят.
– Вы хотите инсценировать смерть Менгеле?
– Я хочу сфотографировать его с закрытыми глазами. Этого будет достаточно.
Он кивнул и проводил меня до дверей, спросив напоследок:
– Зачем вам это?
– Затем, что если кто-то умрет для меня, он умрет по-настоящему.
Так он понимал силу, таящуюся в фотографии. Воистину, дьявольская идея. После публикации снимка Фишман отказался давать какие-либо комментарии. Его официально допрашивали в полиции. Там ему пригрозили, что заставят рассказать, где был сделан этот снимок. Его пытались запугать, хотели подкупить. За ним по пятам ходили израильтяне, замаскированные под поляков, и болгары, выдававшие себя за израильтян. Однако на все вопросы он отвечал – в дневнике я этого не нашел: «Зачем вам знать, откуда, где, почему? Этот парень мертв. Вы же видели фотографию». Я обнаружил фрагмент, касавшийся встречи с Менгеле. Краткая характеристика преступника: Подыхающий с голоду мегаломан[9]. О месте жительства доктора из Освенцима – ни слова, кроме: Наконец-то! Выезжаю в Б.
Он проснулся и протер глаза.
– Мы проехали Освенцим. – Я, наивный как младенец, ожидал, что он как-то отреагирует на это.
– Правда? Значит, скоро будем в Кракове. – Он встал и вышел пройтись.
В течение первых нескольких дней мы перекинулись друг с другом буквально парой фраз. Впрочем, если объективно взглянуть на все двадцать лет нашего знакомства, мы вообще редко разговаривали. Я перестал произносить длинные философские монологи после того, как понял, что он попросту не слушает меня. Он часто обрывал меня на полуслове, когда я рассуждал о перипетиях истории какой-нибудь Богом забытой страны, где только что произошел государственный переворот, или пытался проанализировать запутанную ситуацию, сложившуюся где-то на другом конце света. «Запиши это и заткнись!» – говорил он. Я никогда не видел, как он читает книги или пишет что-либо. Но с гордостью могу заявить, что с документами, составителем которых являлся ваш покорный слуга, он знакомился очень внимательно. В дневнике я нашел явное доказательство его фальши и мании величия: Записи моих помощников туманны и обрывочны. Мне приходится постоянно проверять факты. Помощники! Интересно знать, какие? Я и еще раз я? Проверять факты! Он без устали твердил мне, что главное в работе фотографа – это умение всматриваться в свет. Не более того. Шут гороховый!
