В доме постоянно раздавались тревожные предупреждения: осторожнее, змея в кухне; или — змея на веранде; или — в столовой; казалось, они были всюду. Однажды я чуть не подобрала с полу жабью гадюку, приняв ее по ошибке за моток шерсти для штопки. Но гадюка испугалась раньше меня, и ее шипение спасло нас обеих: я убежала, а она уползла. Однажды змея заползла в письменный стол, в выдвижные ящички которого было свалено много бумаг. Моя мать и слуги потратили несколько часов, заставляя змею выползти, чтобы мать могла ее застрелить. В другой раз мамба залезла в кладовую, где хранилось зерно. Матери пришлось лечь на бок и застрелить змею с расстояния в один фут.
Если змея забиралась в поленницу, немедленно звучал сигнал тревоги; и однажды я оказалась причиной гибели любимого кота, когда сказала, что видела, как змея пробирается между двумя поленьями. Но на самом деле это оказался хвост кота. Моя мать выстрелила во что-то серое, движущееся; и кот заорал, на боку у бедняги зияла сплошная кровавая рана. Он метался и вопил среди поленьев и щепок, и было видно, как за хрупкими разбитыми ребрами бьется его маленькое, истекающее кровью сердечко. Кот умер на руках моей матери, которая плакала и гладила его. А кобра тем временем обмоталась вокруг высокой колоды в двух метрах от нас.
Помню поднявшуюся однажды невероятную суматоху, предупреждающие крики: это на каменистой тропе между кустами китайской розы и терновника кот дрался с гибкой темной змеей. Змея забралась в колючую изгородь шириной в метр и раскачивалась там, сверкая глазами на кота, которому было ее не достать. Кот проторчал возле изгороди полдня, прохаживался возле терновника, в котором пряталась змея, плевал в ее сторону, шипел, мяукал. Но с наступлением темноты змея благополучно ускользнула.
В памяти всплывают какие-то обрывочные события, рассказы без начала и конца. Что сталось с котом, лежавшим на маминой постели и мяукавшим от боли, потому что от плевка змеи у него распухли глаза? Или с кошкой, которая прибежала в дом, волоча по земле живот и плача от боли в сосках из-за избытка молока? Мы пошли посмотреть, где ее котята, но в старом ящике, стоявшем в сарае для инструментов, их не оказалось; и слуга, обследовав следы в пыли возле ящика, сказал: «Ньека». Змея.
В восприятии ребенка люди, животные, события появляются и исчезают, не вызывая у него вопросов и не давая никаких объяснений.
Но теперь, вспоминая котов, которые были всегда рядом, сотни инцидентов с участием котов, годы и годы общения с котами, я поражаюсь — ведь они, должно быть, требовали много внимания и усилий. Сейчас, в Лондоне, у меня живут двое котов; и я довольно часто говорю: какое сумасбродство, взять на себя столько забот и хлопот ради двух небольших животных.
Все эти усилия, должно быть, прилагала моя мать. Мужское дело — работа на ферме; домашнее хозяйство — женское дело, даже если здесь работа по дому гораздо тяжелее, чем в городской квартире. Ведь жизнь среди природы вообще требует приложения больших усилий. Моя мать была женщиной гуманной, здравомыслящей, практичной. Главное — практичной во всех отношениях. И более того: она была из тех, кто понимает порядок вещей и действует в соответствии с ним. А эта роль требует определенной жесткости.
Мой отец все прекрасно понимал: он был сельским жителем. Но в нем силен был дух противоречия; когда что-то требовалось сделать, предпринять какие-то шаги, высказать окончательную точку зрения — все это делала моя мать. «Ну, ничего не поделаешь! Пожалуй, что и так!» — говорил он с притворным гневом, в котором одновременно звучало и восхищение. И капитулировал: «Да, природа прекрасна, когда знает свое место».
Но моя мать, близкая к природе и считавшая своим долгом и обязанностью участвовать во всех ее проявлениях, не тратила времени на сентиментальное философствование. «Значит, природа прекрасна, так?» — говорила она с юмором, даже если ее что-то удручало. Однако в голосе ее звучало и возмущение: еще бы, ведь это не мой отец топил котят, стрелял в змей, убивал заболевшую птицу или жег серу в гнезде термитов (мой отец любил термитов и с удовольствием наблюдал за ними).
Так что трудно понять, почему в тот ужасный день мы остались вдвоем с отцом и сорока котами.
Единственным объяснением может послужить запомнившаяся мне фраза: «Она стала слишком мягкосердечной и не сумеет утопить котенка».
Это говорила я: нетерпеливо, раздраженно, холодно, жестко и гневно. В то время я постоянно воевала с матерью не на жизнь, а на смерть; видимо, для этого была какая-то причина. А теперь удивляюсь и ужасаюсь: что могло заставить маму проявить слабость? Возможно, она сделала это в знак протеста? Какие ее душевные муки выразились внешне в тот раз? Что она тогда говорила, в тот год, когда не топила котят, не уничтожала котов, хотя это и настоятельно требовалось? И наконец, почему она все же уехала и оставила нас с отцом вдвоем, зная прекрасно, что должно было произойти?
— Мама просто не могла этого не знать, потому что мы часто и вслух грозились это сделать.
Чем же закончился тот год, когда моя мать отказалась выполнять свои обязанности управителя, повелителя, арбитра между требованиями разума и безрассудным инстинктом размножения, обусловленным природой? А вот чем: коты и кошки наводнили дом, сараи вокруг дома, буш в окрестностях фермы; коты и кошки всех возрастов, полностью одомашненные и на разных стадиях прирученности, шелудивые и с больными глазами, увечные и покалеченные. И хуже того, с полдесятка кошек были беременны. В результате наша ферма за несколько недель превратилась в район боевых действий, мы воевали с сотней котов.
Надо было что-то делать. Так сказал отец. Так сказала и я. И слуги согласились. Моя мать поджала губы и, не сказав ни слова, просто уехала. Перед отъездом она попрощалась со своей любимицей, старой пятнисто-полосатой кошкой, прародительницей всего семейства.
Она ласково гладила ее и плакала. Это свое ощущение я помню — ощущение бесполезности ее слез, потому что я не могла понять, что это слезы бессилия.
Как только мама уехала, отец повторил несколько раз: «Ну, это надо сделать, правда ведь?» Да, надо; и он позвонил в город ветеринару. Телефонная линия была одна на двадцать фермеров, так что требовалось подождать, пока будут обсуждены все сплетни и пересказаны новости с ферм; потом позвонить на станцию, попросить дать связь с городом. Наконец линия освободилась. Потребовался час, может, два. От этого было еще хуже: от необходимости ждать, глядя на котов, желая, чтобы это жуткое дело скорее закончилось. Мы сидели бок о бок на столе в столовой, ожидая своей очереди сделать свой персональный звонок. И вот наконец дозвонились до ветеринара, который объяснил, что наименее жестокий способ уничтожить взрослых котов — подвергнуть их действию хлороформа. Но ближайший магазин химикатов находился в Синойе, в двадцати милях. Мы поехали туда, но в магазине был выходной. Из Синойи мы позвонили в Солсбери и попросили ветеринара на следующий день отправить нам с поездом большую бутыль хлороформа. Он сказал, что попытается. Тот вечер мы провели возле дома, под звездами, как делали всегда, если не было дождя. Мы оба чувствовали себя жалкими, виноватыми. И рано отправились спать. На следующий день была суббота. Мы поехали на железнодорожную станцию, но хлороформа нам не привезли. В воскресенье кошка родила шестерых котят — все ущербные, у каждого какой-то свой дефект. Это результат родственного скрещивания, объяснил отец. Если это так, то поразительно: менее чем за год от нескольких здоровых зверьков появилась целая армия косматых больных уродов. Слуга уничтожил новорожденных; прошел еще один ужасный день. В понедельник мы поехали на станцию, встретили поезд и вернулись домой с хлороформом. Моя мать должна была вернуться вечером того же дня. Мы взяли большую герметичную банку из-под печенья, засунули в нее старого, печального, больного кота вместе с тампоном, пропитанным хлороформом. Я никому не посоветую этот способ. Ветеринар говорил, что результат будет мгновенным; ничего подобного!
