Когда доктор ушел, Рут раздела меня и дала мне снотворное, которое он оставил, хотя мое тело и без того желало лишь сна. Я вспомнила о яркой искре, проскочившей между прибором и моим пальцем, о голубом пламени, которое горело в моем мозгу. Я все повторяла, что он умер, Феликс умер, а Рут пыталась утихомирить и успокоить меня, как вдруг с улицы донесся крик: «Грета!» Я в оцепенении подошла к окну, думая, что это Феликс сбежал из полиции. Но это был незнакомец. Интересно, прибор уже подействовал? Под моим окном, с цветами в руках, стоял молодой мужчина в форме времен Гражданской войны. Круглое умное лицо, маленькие глаза, поднятые брови. Широченная пьяная улыбка. Набриолиненные волосы блестели в лунном свете.

– Посмотри на парня под окном. Он только что послал мне воздушный поцелуй, – сказала я.

– Ой, дорогая, да это же Лео! А теперь спать, пожалуйста, ради меня, иди спать, Грета.

Я еще раз взглянула вниз. Он помахал мне рукой, этот Лео, а потом Рут оттащила меня обратно в постель.

Помню, что огни ее электрического платья сквозь закрытые веки напоминали неоновые вывески отелей, мигающие в темноте во время долгой ночной поездки. Я чувствовала, как под тяжестью моего сознания ветка, на которой оно висит, клонится все ниже и ниже, и, когда до меня дошло, что черенок оторвался, я уже падала, ослепнув, в пустоту.

Где-то – почти непременно – должен быть рай. Если нас окружают другие миры, отстоящие от нас всего на вспышку молнии, что мешает туда проскользнуть? Если мы потеряли любовь, есть мир, в котором этого не случилось. Если явилась смерть, есть мир, где ее удалось отогнать. Конечно же, есть место, где исправлены все огрехи, – так почему я его не нашла? Вместо него мне дали такую вот жизнь: родившись в другом веке, я выросла в корсетах и лентах вместе с братом-близнецом, вышла за своего Натана и проводила его на войну. В этой жизни мой брат был жив, но не был счастлив.

Так почему же именно этот мир? Почему не другой – идеальный, в котором ничто не проскользнет у меня между пальцами? Несомненно, рай должен существовать. Возможно, в этом и заключается моя задача – создать его.

Какой странный сон! Я проснулась. На потолке весело резвились солнечные зайчики, в воздухе замирал колокольный звон. Простыни были мягкими и теплыми, и я чувствовала себя освеженной, будто проспала сто лет. Слышались звуки тихого разговора, шаги, скрип половиц. Но еще до того, как я открыла глаза, меня встревожили запахи. Газовое освещение, сажа и навоз, корица и фиалки того, другого мира – все исчезло. Здесь пахло пылью и лосьоном после бритья. Почему лосьоном? Мои глаза открылись, чтобы увидеть совсем другую сцену. Я не удержалась от улыбки. «Я пока еще не вернулась, – подумала я. – Снова незнакомое место».

На окне моей спальни вместо зеленых штор висели золотистые, а на стенах – фотографии пейзажей, а не картины, но я по-прежнему была в своей комнате, в своем доме. Снаружи виднелись все те же низкие кирпичные здания Патчин-плейс. Судя по желтым листьям гинкго, в Гринвич-Виллидж пришла осень. Но куда же делась тюрьма? Я с интересом разглядывала разные женские штучки на туалетном столике: баночки с кремами и порошками, расческу с длинной ручкой, шпильки в аккуратной жестяной коробке. Все вещи были мне незнакомы, но между зубьями расчески запутались мои собственные рыжие волосы. На зеркальную корзину для бумаг падал утренний свет, лучи отражались и разлетались по всей комнате. Очень красиво. Пыль и лосьон после бритья. Казалось, нет ничего невероятного в том, что я снова очутилась где-то в другом месте, что каждое утро будет разворачиваться по-новому, словно книжка-раскладка, составленная из возможных жизней. Поэтому я не удивилась, услышав стук в дверь. Разговаривали двое. Знакомый голос произнес: «Миссис Грин!» – и, прежде чем обладатель голоса вошел в комнату, прозвучала не менее знакомая фраза: «Решайте сами!»

Натан улыбнулся мне с порога. Но он изменился, как и все остальное. Он стоял над моей постелью, чисто выбритый, в очках с проволочной оправой, в форме цвета хаки. Как странно было видеть его без бороды! Он выглядел очень молодо: то же длинное узкое лицо с беспокойными морщинками вокруг глаз, тот же высокий лоб с залысинами. Рука на моей щеке, непринужденная и добрая улыбка, задумчивый взгляд карих глаз, направленный на стакан воды рядом со мной: мгновение спустя он поднес стакан к моим губам. Я напилась, и он встал, чтобы уйти, но я схватила его за рукав правой рукой: в левой ощущалась какая-то тяжесть.

– Натан… – начала я.

– Тсс, – сказал он, снова укладывая мою руку вдоль туловища и поглаживая ее. – Молчи и отдыхай. Доктор Черлетти сказал, что первые несколько сеансов могут быть трудными.

– Все изменилось.

– Доктор говорил, что ты можешь забыть о чем-нибудь. Не беспокойся об этом.

– Хорошо, – сказала я.

Не люблю разрушать очарование. Посмотрев на свою левую руку, я увидела, что она в гипсе. Я коснулась его прохладной поверхности и застонала от боли: у меня явно был перелом.

– Что случилось?

Я посмотрела ему в лицо, которое сильно изменили чистый, гладкий подбородок, короткая стрижка и все остальное, чем он успел обзавестись в этом мире. Но с первого взгляда было ясно, что передо мной все тот же упрямый Натан.

– Я сломала руку, – сказала я, хотя это и так было понятно.

– Да, – подтвердил он. – Несчастный случай.

Я попыталась приподняться.

– Не вставай. – Натан взял меня за плечи, чтобы уложить обратно в постель, но я вздрогнула от его прикосновения: я поняла, что умру, если он прикоснется ко мне вот так после всего случившегося.

– Не надо, – попросила я. – Кое-что изменилось.

– Что ты имеешь в виду?

– Я не отсюда. Я не та, за кого ты меня принимаешь.

– Дорогая, я знаю, что ты сбита с толку, – сказал он, присаживаясь.

Но я уже не слушала. За окном кое-что изменилось. На одной из крыш появился рекламный щит, возвещавший о том, чего никогда не было в моем мире.

– Какой сейчас год?

Он попытался сохранить спокойное выражение лица и только сжал мою руку:

– В другой комнате есть снотворное. Врач сказал, что оно совершенно безвредно…

– Натан, какой сейчас год?

– Тысяча девятьсот сорок первый, дорогая. Первое ноября сорок первого года.

– Ну конечно, – сказала я. – Теперь я все припоминаю.

Пока он гладил меня по волосам, я старалась улыбаться. Я смотрела на рекламный щит. Мятно-зеленые буквы высотой в человеческий рост были вписаны в круг:

Сорок первый, мир других вариантов и других провиантов! Такси старых моделей, сигналящие на улицах; полицейские, одетые в мундиры с медными пуговицами и кричащие с Шестой авеню; гигантские женские шляпы, что проплывают мимо ворот Патчин-плейс, словно медузы; толпы мальчишек, задирающих девочек; запахи сигаретного дыма и жареных каштанов; сгущающие воздух выбросы из заводских труб – вот он, Манхэттен, того времени. В этом мире мой Натан ни разу меня не покидал. Более того, он на мне женился.

Итак, я могла бы прожить по меньшей мере три жизни. Жизнь в 1918 году, где муж был на войне. Жизнь в 1941 году, где он оставался вместе со мной. Не было сомнений в том, что именно процедура породила такие возможности, но как мне вернуться? Будет ли это продолжаться только до окончания сеансов? А может, я буду прыгать каждую ночь от звезды к звезде, пока не достигну начала – или конца?

– Теперь я все припоминаю, – повторила я.

Пока он гладил меня по волосам, я старалась улыбаться и изо всех сил напоминала себе: 1941 год. «Будь здесь, – сказала я себе. – Будь этой Гретой».

Натан объяснил: произошла автомобильная авария почти три недели назад. Насколько я поняла, у Греты, в которую я вселилась, не только сломалась рука, но и надломилась психика: она стала грустной, истеричной женой этого Натана, одетого в форму военного врача. Он вызвал своего друга-психиатра – доктора Черлетти, конечно, – и тот втайне, за плотно закрытыми шторами, проделал некую «процедуру», чтобы вызволить меня из мрака. Конечно, именно так все и было. Именно так наши сознания соединялись через мембрану между тремя мирами: посредством синей электрической вспышки безумия. Две другие Греты и я менялись местами, просыпаясь в разных жизнях.