— Будешь послушная — принесу тебе леденец, — говорит он. — Пригляди за меньшими.

— А ты куда идешь?

Он заставил себя доесть остывшую картошку. Надо есть, так положено. Это всем известно. Если перестал есть и только пьешь, скоро тебе крышка. Перл сидела и размазывала остатки еды по тарелке.

— Вымой все это, Клара, — сказал Карлтон.

— Пускай Шарлин моет, это ее работа.

— А леденец хочешь?

— Они у меня отнимут.

— Не отнимут.

— Нет, отнимут. Они всегда отнимают.

— Черта с два, никто у тебя не отнимет, — сказал Карлтон.

Он поднялся. Под низким потолком жара и духота еще гуще. Вяло жужжат мухи, им лень даже садиться на еду. Карлтон потянулся, зевнул. Глубоко внутри что-то ожило, задрожало. Он пойдет поразвлечься, целую неделю он откладывал для этого деньги, все останется позади — свирепое солнце, что косо бьет из-за крыши сараев в глаза и чугунной тяжестью давит затылок, и непонятная болтовня сборщиков-мексиканцев… Он все это оставит позади, словно бегун, несущийся по дороге так легко и стремительно, как бегаешь порой во сне.

Он тихонько толкнул Перл в бок.

— Ухожу ненадолго, — сказал он, словно извиняясь.

Перл обернулась, поглядела на мужа. Под глазами у нее темнела грязь, и расходящиеся лучики морщин тоже обведены грязью. Карлтон не раз замечал: люди смотрят на нее с удивлением, уж очень странные у нее глаза — совсем детские, а вокруг морщинки. Кожа ее от солнца становится все смуглее, но под загаром — бледная, бескровная. Где-то в глубине, в тайниках этого лица, под сеткой сухих морщин и слепого, ко всему равнодушного спокойствия, прячется та девочка, что смеется на старой фотографии.

— Ухожу, скоро вернусь, — сказал Карлтон. Он был бы рад избежать взгляда Перл, но не мог, глаза ее притягивали, как притягивают прохожих глаза манекенов в витринах. — Клара вымоет посуду.

— Я вымою, — сказала Клара.

Перл пощупала языком в зубах, запустила в рот три пальца и вытащила то, что там застряло.

— Будь умницей, малышка, — сказал Карлтон, протискиваясь мимо Клары.

Уже начинало смеркаться. При виде заходящего солнца он оживился. Он чувствовал — даже в мышцах ног появилась живость.

Он шагал через поселок для сезонников. Этот поселок был лучше предыдущего, там приходилось жить в палатках. В дождь палатки набухали от воды и валились наземь. И все насквозь пропиталось грязью. А тут дощатые лачуги крыты толем, чего еще желать — жарко, но не мокро. К жаре все уже привыкли, притерпелись. На днях человек в белой рубашке, обливаясь потом и беспокойно поеживаясь, донимал Карлтона вопросами — как он работал все лето, да сколько заработал, да сколько у него детей, и откуда он родом, и как может работать в такую жару… сукин сын, во все совал свой нос, и все над ним насмехались. Но Карлтон вдруг сообразил — а ведь жара ему больше не мешает. Солнечные дни даже приятней пасмурных, ведь в дождь лишаешься заработка; лучше всего, когда небо высокое и лишь слегка затянуто полупрозрачной пеленой облаков, но облакам доверять нельзя. Все это Карлтон презрительно растолковал человеку в белой рубашке, а тот что-то помечал в записной книжке с черно-белыми разводами на переплете. Этот сукин сын будто повернул выключатель у него в мозгу — и потом он никак не мог перестать думать. Столько задано было вопросов, и Карлтону вдруг пришло в голову — а ведь есть люди, которые понятия не имеют, как на это отвечать, они не делают того, что делает он. Тысячи, миллионы людей не нанимаются сезонниками, не ползают на коленях по земле, снимая поспевшие бобы, клубнику, помидоры, салат…

В проходе между лачугами послышались вопли. Оказалось, только ребятня, ничего интересного, и Карлтон прошел через ребячью толпу. Он заметил, как они следят за ним — даже самый старший мальчишка смотрел опасливо, как собачонка. И Карлтону почему-то захотелось на ходу ткнуть его кулаком в грудь. Но он прошел сквозь толпу, и они молча выжидали, и только за его спиной драка возобновилась. Всего за несколько дней перед тем Карлтон сам участвовал в настоящей драке и едва не убил стервеца, из-за которого все началось. Это случилось не в поле, а за сараями, где разгружали корзины, и старшой узнал только после. Впрочем, ничего особенного не произошло. У того парня, стервеца откуда-то из восточных штатов, вылетели два зуба — не велика беда. Карлтон вполне мог его и убить. Пришлось взять себя в руки. Чудовищная жажда вдруг одолела его, внутри стало жарко и сухо — во рту, в желудке, его душило, пришлось включить рассудок, включить на полную мощность, точно сирену тревоги, вопящую по радио, — чтоб сдержаться, не пинать больше в лицо поверженного противника.

Был у него когда-то приятель, Рыжий, и этот Рыжий кого-то убил. Вышло это по ошибке, он убил какого-то городского, и оттуда явилась полиция, Рыжего арестовали, а вся артель собралась и уехала, и только Рыжего не было с ними в грузовике. Года два спустя в Южной Каролине кто-то рассказал Карлтону, что Рыжий на этом и впрямь сломал себе шею, тут уж не до шуток. Вот почему Карлтон перестал пинать мальчишку в лицо, только и выбил ему два паршивых зуба — велика важность!

Карлтон мимоходом поглядел на лачугу своего приятеля Рейфа, рослая и полная жена Рейфа кормила грудью младенца. Она хотела было застегнуть кофту, но только чуть прикрыла грудь рукой, ладонью наружу, и улыбнулась.

— Можно и мне нынче вечером с вами? — спросила она.

— А, это Уолпол?

Из двери выглянул Рейф. У него была какая-то странная угловатая голова, темно-каштановые волосы — редкие и всегда влажные, даже удивительно вспоминать, что ему только двадцать восемь.

— Можно и мне нынче вечером с вами? — повторила жена Рейфа.

— Ну, у нас свои планы, — усмехнулся Карлтон и по-свойски ступил на порог. Толстая Элен, жена Рейфа, прикидывалась пугливой, но, как на всех женщин, порой на нее находило, и она точно с цепи срывалась; Карлтон и на себе это однажды испытал. — Может, и у тебя есть свой интерес, а? Только и ждешь, чтоб Рейф убрался из дому?

Она взвизгнула, замахнулась. Карлтон пригнулся, будто со страху, в груди стало легко и весело. Вот всегда бы так — пересмеиваться, болтать о чем попало. Спятил он, что ли, когда жалел, что рабочий день кончился? Для таких мыслей надо спятить. Вот оно, самое лучшее время: с работой на сегодня покончено, вонючая лачуга и полоумная жена остались позади. То все само по себе, а он сам по себе. Когда Карлтон уходил из дому к обыкновенным людям, вроде Рейфа с женой, он никак не мог понять — отчего же назавтра, дома или за работой в поле, он никогда не вспоминает, как ему было с ними хорошо. А вместо этого опять и опять уносится мыслями «домой», на многие годы в прошлое.

— Ну, как Перл, все так же или получше? — спросила Элен, и углы ее рта опустились.

Карлтон пожал плечами.

— Она миленькая, очень даже миленькая, — печально сказала Элен. — Рейф тоже не отказался бы от такой белокуренькой, да только ему досталась я, ха-ха. Верно я говорю?

— «Ха-ха» — это верно, — сказал Рейф.

Он шагнул за порог и огляделся, будто взглядом смерил все вокруг. Пол лачуги приподнят был над землей примерно на полфута: она стояла на цементных плитах, как на подпорках. Под полом и перед дверью раскидан был всякий мусор и тряпье.

— Рейф любит весело провести времечко, ну и пожалуйста, я не против, — громко сказала Элен. Высунулась из дверей и крикнула им вдогонку: — Знаю я, что за народ вы, мужчины! Я никому не в осуждение. Рейф и я — мы…

— Хватит болтать! — крикнул Рейф через плечо.

И они вдвоем зашагали к шоссе. Карлтон ненароком оглянулся и увидел — позади, за деревом, пробежала Клара.

— Эй, Клара! — закричал он. — Домой сейчас же! Ты что, хочешь, чтоб я тебе всыпал? Вот я тебя!

— Разве это Клара? — спросил Рейф.

Карлтон ждал. Через минуту девочка выглянула из-за дерева.

— Иди домой, — сказал он уже не так сердито.

Она опять спряталась за дерево, чуть помедлила, потом побежала назад к их лачуге.