И сейчас в критической ситуации — что-то сдвинулось с мертвой точки. Мажористый молодой москвич вдруг ощутил ненависть. Даже не так — НЕНАВИСТЬ. Чувство, затопившее его горячей волной, родившееся где-то в ногах и больно ударившее в голову. Как то разом — в нем проснулось и крестьянское и боевое — от деда и прадеда. Прадед прошел всю войну. Дед начинал на Украине, молодым оперуполномоченным, где ночью в хату запросто могли закатить гранату. Но они выжили. Да и отец — был из тех, кем можно гордиться, хоть он и воевал. Значит и он — должен выжить.

Он выкатился из машины ровно за несколько секунд до того, как чехи обратили на машину внимание и открыли по ней огонь.

Круг с красной точкой коллиматора шатнулся по улице, замер на пульсирующем пламени автоматного ствола.

Бах!

Автомат замолк.

Бах!

Еще двадцать с лишним граммов картечи уносятся вперед, калеча все, что попадается им на пути…

Черный «», врубив фары, с места рванулся вперед, на них. Свернул на тротуар, чтобы протиснуться.

Николай навел ружье…

Бах!

Лобовое стекло Кайена лопнуло мелкими осколками и ввалилось внутрь машины. Машина катилась вперед уже неуправляемая. Николай упал на колено, ведя за целью стволом ружья.

Бах!

«Кайенн», теряя ход, наткнулся на автобусную остановку и остановился. Высаживающийся с переднего пассажирского человек, держащий в руках какое-то оружие — растянулся на асфальте, выронив его.

Бах!

Картечь хлестнула по салону, разбив оба окна справа…

Бах! Бах! Бах! Бах!

Николай недоуменно посмотрел на ружье — оно, почему он не стреляло. Потом понял — кончились патроны, надо перезарядить…

Достал заранее снаряженный магазин, перезарядил. Затвор сыто лязгнул, досылая в патронник очередную порцию смерти.

Николай спокойно пошел к расстрелянному им «Порше». Человек, который высаживался с переднего пассажирского сидения был мертв, из-за горящих фар он увидел поблескивающую на асфальте черноту и понял, что это — кровь. Много крови.

Николай обогнул машину и увидел отползающего от нее, дергающегося и загребающего только одной рукой человека, одетого в кожаную куртку и джинсы. Услышав шаги, он повернулся и истерически завопил.

— Нэ надо, русский! Нэ надо!

Николай выстрелил и вопль оборвался…

Водитель «Кайена» был мертв, за машиной лежал еще один мертвец — он попытался укрыться и не смог.

Николай пошел дальше.

Уцелевший бандит — бросился бежать, стреляя на ходу из пистолета и что-то визжа на своем языке.

Два снопа картечи догнали его, хлестнули по спине, он с размаху грохнулся об асфальт.

Николай перезарядил ружье. Посмотрел на отца… руки затряслись.

— Папа…

Отец не отвечал. Он просто лежал на окровавленном асфальте.

Они всегда привыкли быть за отцом. В семье всегда и все решал отец — мать никогда не пыталась вмешиваться. Такого что «у нас все решает папа, а кто такой папа решает мама» — не было. Отец всегда принимал решения, зарабатывал деньги, учил и воспитывал их, устраивал их жизнь. Он никогда не унывал, никогда не опускал руки, ни разу Николай не слышал, чтобы отец ныл. Он принимал жизнь такой, какая она есть, никогда и никому не жаловался, делал, что мог и не говорил, что не может. Этим — он отличался от девяноста процентов современных «лиц мужеска полу», которые сидят в Интернете, говорят за жизнь и за власть, организовывают какие-то травли и бойкоты, возмущаются. У отца на этот счет был очень простой взгляд на такие дела. Можешь что-то сделать — делай! Нет — сиди на кухне и не возбухай, место твое… понятно где. С таким отцом было сложно… не стать мужчиной и Николай тоже стал им. Здесь и сейчас — он понял, что сестры больше нет и отца больше нет и он теперь — старший мужчина в семье.

Он подхватил отца подмышки и потащил к Мерседесу. Было тяжело.

Когда почти дотащил — за спиной забухала музыка и надсадно взревел двигатель. Николай повернулся, вскидывая автоматическое ружье.

Это была «БМВ» — семерка, с чеченским флагом, торчащим на флагштоке из салона. После восьмого выстрела — она загорелась…

У их дома — стояли незнакомые машины. Кто-то выносил вещи.

Стоявшие у машин люди — обернулись на шум мотора «Мерседеса», вскинули оружие. Николаю на это было все равно, он просто припарковал машину.

— Стоять! Вована машина! — крикнул кто-то.

Николай вышел… движения были какими-то заторможенными, давались тяжело, это было как в воде — идешь, и чувствуешь сопротивление. Ружье он повесил за спину.

— Парень… Тебя Николай зовут? — к нему подошел один из вооруженных мужиков.

Николай не ответил.

— Я Борис Владимирович, помнишь меня? Мы еще на охоту ездили, тебя брали. На тебя подсвинок выскочил, ты еще испугался, деру с номера дал. Ну — вспомнил?

Николай снова не ответил.

— Отец твой где? Ты с отцом был? Отец твой — что с ним?

— Там — выдавил Николай, показывая на машину.

Борис Владимирович бросился к машине — а Николай рухнул прямо тут без сознания. Все-таки то, что он пережил — было слишком…

Он пришел в себя от страшного звука. Какой-то ноющий, берущий за душу, страшный, на одной низкой ноте, то ли крик, то ли плач. Он не знал, что это — но от одного этого звука — становилось дурно…

Он встал с дивана — так и лежал на нем одетым. Подошел к окну, отдернул шторы. И ужаснулся, не узнав, что видит.

Они жили на верхнем этаже, видно было конечно не так, как на последних этажах высоток на Воробьевых горах, где Маринка жила — но все же было видно. Как будто город бомбили — то тут, то там к небу столбами поднимались дымы, превращаясь в серо-бурое облако, нависшее над Москвой. Были слышны и выстрелы — скорее всего на набережной. Негромко, но отчетливо — стучало…

Это не был город, в котором он жил. Это не был город, в котором он любил. Это не был город, в котором он развлекался. Это было нечто чужое, чужое, темное и страшное. Как будто город — до последнего цеплялся слабеющими пальцами за обрыв — а теперь вот не удержался и полетел в пропасть, кувыркаясь, отчаянно крича и ударяясь о скалы. Чужие, которых здесь было слишком много — впервые показали свое истинное лицо и предъявили на этот город права. Город сдался врагу, не сразу — но теперь враг пришел востребовать свое.

Николай отвернулся. Смотреть на это было тягостно и страшно. Он любил Москву, за ее энергию, самоуверенность, здоровую и нездоровую наглость и нахрапистость, всегда возвращался сюда… а теперь видел, что надо бежать…

Он отвернулся. Хотел привычно сунуть ноги в тапки — вдруг понял, что это — тапки отца. Кожаные, он привез их из Германии. Это были тапки отца…

Стараясь ступать осторожнее — он пошел на крик-плач, который он слышал…

В их квартире — было как в нормальных домах, кухня отдельно, а столовая отдельно. В столовой посреди стола лежали автомат, ружье и какой-то незнакомый, хищного вида пистолет — не Стечкин, не ТТ — какой-то иностранный. Было накурено, звук доносился из кухни, которая была безраздельной вотчиной матери. Вход на кухню был завешен чем-то вроде завесы, полые бамбуковые палочки на тонких веревках, они привезли это из Вьетнама. Они привычно зашуршали под пальцами, Николай вошел на кухню.

И не узнал в этой черной лицом, с проседью в волосах и в каком-то старом платье — собственную мать.

На кухне были двое. Один — увидел Николая встал, подошел, обнял за плечи пацана и вывел с кухни.

— Помнишь, что вчера было?

— Э… да.

— Так вот — помни и мсти. Не забывай.

Толерантным — было бы сказать «крепись», по-христиански было бы «и простите им долги ваши, как и мы прощаем должников наших». Но сейчас не было в Москве места, ни для христианства, ни для толерантности — Москва горела.

— Я… буду.

Мужчина строго смотрел на него.

— Обещаешь?

— Обещаю — это Николай сказал уже твердо. Он и в самом деле — помнил все и не намеревался что-либо забывать.

Я знаю свое место и несу свой жребий.