Май на дворе, любимый месяц, а я в прострации лежу брюхом кверху и прикидываю, как еще придется мне маяться в эти благоухающие дни. Худшей маетой мнится мне командировка в Прутвино по на редкость идиотскому письму: даму изнасиловали лет двадцать назад, теперь она очнулась и жалуется в газету. У меня лично сложилось впечатление, что торопится поделиться подробностями, пока не забыла. И все, что можно, она уже через пень-колоду изложила. Переписать живописнее я могу у себя за столом, – заметила я вскользь, как бы в пространство, но дядя Степа услышал, понял правильно и изрек, что мы должны знать, каково живется народу. Тем самым выводя нас, творческую интеллигенцию, за рамки этой категории. И предстоит мне сей полет фантазии на текущей неделе, а Прутвино, между тем, – это Залесский район, название которого очень точно отражает его местоположение. Три часа в один конец. Оттого и вставать влом.

Новое верещание. Будильник с ума сошел, что ли?

Мамин голос – такую интонацию я зову «с перекошенным лицом»:

– Инна, вставай срочно! Скорее сюда!

– Ну что-о, господи, за пожар…

Ни-че-го себе!

Десять минут в башке единый вопль: «Ничего себе, мать-перемать!»

На пороге квартиры – коробка из-под бананов. Пищит. Мама пошла было выносить мусор, споткнулась о коробку – та вякнула. Моя родительница, не побоявшись ни чеченского теракта, ни чего бы то ни было, открыла верхние створки и взвыла сиреной. В каком-то грязном одеяле – младенец. На животе, подобно ценнику из магазина, пришпилен белый листок. Мать читать, что в нем, не стала – естественная реакция человека, – а бросилась выдергивать из спячки меня, видно, печенью почуяв, что экзотическое нынче деяние связано со мной. А я пялилась на весь комплект – упаковочная тара, тряпки, темно-бордовая мордашка и белая блямба наверху – и знала заранее, какие слова увижу, если соблаговолю наклониться и детку на руки взять. Но человечьего детеныша поднимать страшно – он такой чрезмерно настоящий, слишком живой, с ним – только очень осторожно, а откуда в моих не знавших грудничков руках бережность?

Мать опередила меня («Ну что же ты стоишь? Давай его хоть в дом внесем…»), подхватила «посылочку» с пола, и я прочитала то, к чему была готова:

«Инна, я решила, ей с тобой будет лучше. Назови как хочешь. Претензий не имею. Беспокоить тебя не буду. Может, еще встретимся, если это будет по природе, а нет – бай-бай.

Мне говорили, нужен отказ от ребенка. Короче, не въеду, как его писать. Как смогла, так и написала. Адрес твой мне Пашкины друзья сказали. А Пашку я с тех пор не видела».

Из-под первой записки – в точности аптечные навороты на микстуре – выглядывает вторая:

«Я, Митяева Дарья Викторовна, отказываюсь от своей дочери, родившейся 4 мая этого года. Я хочу, чтобы ее воспитала гражданка журналистка Инна Степнова, отчества не знаю. Обещаю И. Степновой не мешать и ребенка не отбирать. Делаю все сознательно.

13 мая 2001 года».

Типа подпись – страшная каля-маля.

Сучка! Найти и убить. Задолбить ногами…

– Господи боже, этого не хватало! Что за люди, ну что за люди! Как можно бросить такое чудо! – это мать во время моих раздумий втащила «люльку» в прихожую, вынула тельце, давай разворачивать… Кому как, конечно, по мне, чудо какое-то неаккуратное. Страшненькое, под стать банановой коробке, одеялу и…

Рвотный позыв сдержала только утренняя пустота желудка – пуповина новорожденной, сантиметров едва не двадцать, завязана отвратным узлом. Где же Дашка, паскуда, рожала?.. Ох, как мама причитает!

Безымянная Пашкина дочь издает невнятные страдальческие звуки и корчится у мамы на руках. Одеяло сзади мокрое. Мне это кажется трагедией:

– Мам, смотри, она описалась! Что делать?!

– Она не раз описалась за ночь, – сердито откликается мать. – С детишками это, знаешь ли, бывает, и голосок свой умерь, а то она может даже обкакаться.

Маменька моя с юмором. Иногда – с черным. И с золотыми руками. А у меня вместо рук – «золотые перья».

– Накормить ее надо и перепеленать, – продолжает. – И только потом что-то делать.

– Да, – вроде как шучу и я, – снять штаны и бегать, потому как вариантов нет. Подкидывали ее мне, как видно из записки. Ты, мам, рада?

– Потом поговорим…

Дебет-кредит, актив-пассив: ребенок рожден черт знает где, неведомо кто принимал роды, может, братья-хиппи, сознательно избегающие больниц. Их здоровье – их проблемы. Меня-то волнует другое: у девочки нет никаких документов, кроме явно неформальных Дашкиных писулек. Вся бумажная процедура отождествления ее с человеком ложится на меня. Оно мне надо?!

В уме – провал, в сердце – смута, в руках не держится кружка с молоком, которое мать велела подогреть для мелочи пузатой. Как ее, кстати, кормить, если последняя моя соска выброшена двадцать восемь лет назад? Теперь мне ее заменяет сигарета.

Вся надежда на маму – что она еще не забыла, как с грудными обращаться.

Гляди-ка – не забыла! Глаза боятся – руки делают.

Пока я очертенело курю в прихожей, пугаясь собственных глаз, пойманных зеркалом, она шумит водяной струей, трещит разрываемой фланелью, звякает ложками и наконец командует:

– Иди сюда! Молоко разбавь в этой кружке водичкой кипяченой. Давай мне!.. Сейчас, моя лапочка, я тебя покормлю, – это уже не мне. Непобедимая сила младенческой беззащитности рождает в мамином властном голосе нежнейшие нотки. Разогретое молоко с ложки вливается в крохотную складку на мордочке, которую я бы лично не сочла ртом (но его всасывают с жадным присвистом, значит, еда попала куда надо). – И, может, ты мне все-таки расскажешь, в чем дело?..

– Ну… одна девчонка разыскала меня… нет, не так… помнишь, я ездила с одним кадром на Кавказ? Так вот это его дочка от одной хиппарки…

– А ты тут при чем?

– Ну… – отзываюсь я не хуже Дашки и тяну из кармана халата новую сигарету, – она решила отдать мне свою Пашкину дочь… потому что она Пашкина… а у нас была любовь… а она хиппует в Москве и живет нигде, понимаешь? – и затягиваюсь. И получаю:

– Ничего я не понимаю! Но курить теперь изволь на лестнице! Ребеночку вреден дым!

От эдакой жесткости тона в свой адрес я чуть сигаретой не поперхнулась, аж загасила ее и довела всю историю до логического завершения. А по истечении истории мать совсем уже по затылку меня долбанула:

– Значит, ты теперь будешь ее удочерять?

– Чего?! – непобедимая Дашка, ты словно вселилась в меня. – С какого переляху? Зачем еще?..

– Мне так показалось. Я не утверждаю, мне просто так показалось. В общем, если все же захочешь удочерять, учти – надо с маленькой в детскую поликлинику сходить, пройти полный осмотр…

Мама не сразу увидела мои восьмиугольные глаза. А как увидела, сказала тихо и просто:

– Нет, от тебя проку не будет, я сама по врачам пойду.

И есть теперь мое бытование – неравномерный пунктир: тут – вижу себя, тут – вижу ее, такую элементарную и бесконечно сложную, как атом.

Моя замечательная мама, будто веник с моторчиком, – по врачам, по магазинам, по аптекам, и, гляжу, уже сетует, что к молочной кухне не приписывают. Конечно, кто ж туда припишет перекати-поле без роду, племени и документа! Этой кухни на проштампованных детей-то не хватает, мамаши на ее пороге зубами грызутся за место… знаем, писали злобную публицистику. Девочки полмесяца отроду как бы нет на свете. Она – фантом. Фантом плачет ночами, будто осознает все свои проблемы, а мама его укачивает. Я тем временем курю на лестнице (спать под крик несуществующего существа довольно проблематично) и голову ломаю. А один раз, накачавшись дымом, как клещ кровью, с надутой головой вернулась в квартиру и взяла малышку на руки. Вот прикол – она уснула быстрей, чем у опытной мамы! С того момента мне почему-то стало думаться так: у меня есть ребенок!