– Семен, – нетерпеливо сказала девушка. – Да раскрой глаза! Корнет Ярчевский…

– А, господин корнет… – тусклым голосом произнес Семен, все так же загораживая дорогу. – Уж извините, не пущу. Никак не время. Беда у нас…

– Что стряслось? Заболел барин?

– Хужей…

Ольга прислушалась: из комнат доносились тихие озабоченные голоса, пахло лекарствами, иногда слышались стоны.

– Стреляться изволили вчера утром, – сказал Семен, скорбно кривя губы. – С господином поручиком кавалергардов. Вроде тот и стрелок, говорили, скверный… Кто его знает, что оно там… Пулю он барину всадил вот сюда, – слуга приложил руку к левой стороне живота. – Там она и осталась, доктора извлекать не берутся, говорят, никак невозможно, хоть ты тресни… Жилы там кровеносные, очень важные, ежели их нарушить, а нарушить можно в два счета… Плох барин, ваше благородие, очень плох. Никого не узнает, в беспамятстве мечется, доктора от него не отходят, так что делать вам там и нечего…

Он встал неколебимо, чуть растопырив руки с видом курицы, героически защищающей птенцов от кружащего низко ястреба. Ольга и не пыталась преодолевать это препятствие – что бы это ей дало? Уныло кивнув, повесив голову, она вышла на лестницу и медленно спустилась вниз.

Первая половина не самого скверного плана провалилась с треском. Оставалась вторая…

Ольга зашла в трактир Лемана (где, слава богу, никаких документов не требовалось, достаточно было денег), заказала завтрак, который проглотила через силу, только для того, чтобы поддержать силы. Затем попросила разбитного лакея как следует вычистить платье, прямо на ней, с в видом заправского юного повесы многозначительно хмыкая и туманно намекая на «некоторые обстоятельства». Лакей, не выказав никакого удивления – явно сталкивался с подобными просьбами не впервые, – попросил ее пройти в заднюю комнату и там при помощи щеток и чистых полотенец очень быстро придал ее платью вполне приличный вид, за что и был щедро вознагражден. После чего с большим участием осведомился, не желает ли молодой барин поправиться бутылочкой доброго шампанского или иным схожим снадобьем.

Ольга отказалась. Вместо этого спросила перо, чернильницу и бумагу. Перо и чернила, как это вечно случается в трактирах, оказались ужасны, но все же она смогла написать короткую записочку, свернула ее вчетверо, спрятала в жилетный карман и подозвала лакея, чтобы расплатиться.

Не далее как через четверть часа она заняла наблюдательную позицию поблизости от особняка Вязинского и принялась высматривать наиболее подходящего прохожего.

Таковой отыскался очень быстро: не по-петербургски румяный молодой человек, явно обязанный своим цветущим видом деревенскому воздуху, сельским просторам. Одет он был довольно богато, но по слегка устаревшему фасону платья в нем моментально угадывался провинциал, только что прибывший в Петербург и не успевший еще быстренько обтесаться…

Не теряя времени, Ольга подошла к нему и, улыбаясь самым благожелательным образом, сказала:

– Могу я попросить вас на пару слов?

– Разумеется, сударь, – живо ответил молодой человек и даже приподнял цилиндр.

– У вас, я вижу, честное и открытое лицо, – сказала Ольга. – Могу я вас попросить о несложной услуге? Вы, как я понимаю, недавно в Петербурге?

– Вчера вечером приехал, – он вновь приподнял цилиндр. – Василий Сидорович Каменецкий, дворянин. У матушки имение в Нижегородской, и я наконец-то упросил ее отпустить меня в этот блистательный город, на что она не сразу и согласилась…

– Очень приятно, – сказала Ольга. – Олег Петрович Ярчевский, дворянин. Вы меня чрезвычайно обяжете, любезный Василий Сидорович… – она достала сложенную вчетверо записку. – Я буду краток, вы наверняка все поймете без лишних слов… В этом вот доме, – она указала на парадное крыльцо, – живет моя возлюбленная, лучшая девушка на свете… Вы когда-нибудь бывали влюблены, господин Каменецкий?

– О да! Собственно, я и сейчас имею честь… Она…

– Значит, вы прекрасно меня понимаете, – прервала его Ольга. – Моя история банальна, вы наверняка сталкивались с подобным: чувства наши горячи, неподдельны и пылки, но, вот беда, отец девицы ужасный самодур… Меж нашими семействами старая распря, тяжба о спорных землях…

– О да! У нас в уезде…

– Словом, вы понимаете… Сей бурбон категорически против нашего общения, у меня, так сложилось, нет никакой возможности снестись с моей возлюбленной… Не будете ли вы так любезны передать эту записочку? В собственные руки, непременно в собственные! Отца как раз нет дома… Вид у вас как нельзя более светский, держитесь уверенно и попросите, чтобы вас немедленно провели к княжне Вязинской, Татьяне Андреевне… Скажите, пусть ей передадут… – Ольга задумалась на мгновение. – Что вы пришли от того, кто, как и она, наблюдал луну в решето. Это, да будет вам известно, такой условный знак. Она вас, несомненно, тут же примет, и вы…

– О да! – с большим воодушевлением воскликнул нижегородский дворянин, сразу видно, пребывавший на седьмом небе от счастья, что оказался замешанным в столь романтическую историю. – Могу вас заверить, все будет исполнено наилучшим образом.

Он самым энергичным шагом направился к особняку и скрылся за парадной дверью. Ольга перешла чуть подальше от прежнего места, стала наблюдать.

Буквально через минуту молодой человек появился вновь. В руке у него по-прежнему была зажата записка, а его вид переменился самым решительным образом: он выглядел растерянным, удрученным, спускался по ступенькам медленно, понурив голову. Нет, подумала Ольга, ощутив болезненный укол в сердце, только не это…

Нижегородец вертел головой, отыскивая ее, и Ольга направилась к нему, все еще молясь в душе, чтобы не случилось вовсе уж страшного, чтобы Татьяна оказалась жива…

– Мне, право, так неловко… – промолвил провинциал, чья румяная физиономия была исполнена искреннего сочувствия и горя. – Княжна… княжна вот уже три дня как лежит в лихорадке, она серьезно больна, и увидеться с ней решительно невозможно…

Ольга ощутила одновременно и радость, и тоску. Рухнула и вторая часть плана, но зато Татьяна была жива, худшего не произошло…

– Примите мои… – с убитым видом говорил провинциал. – Я понимаю, ах, как я понимаю…

– Простите, но мне хочется остаться одному…

– Да, конечно же… Крепитесь, все обойдется…

Он неуклюже раскланялся и бочком-бочком отошел прочь, смешался с прохожими. Комкая в руке бесполезную записку, Ольга подумала: вызвана ли эта нежданная лихорадка естественными причинами или постарались известные субъекты? Ни в чем нельзя быть уверенной, даже в том, что молодому провинциалу сказали правду и Татьяна в самом деле хворает, а не лишена свободы общения в силу каких-то очередных коварных интриг…

И что теперь? Можно ли говорить, что выбор невелик, если у тебя есть целых две возможности?

Можно отправиться с большими предосторожностями в домик на Васильевском… что, собственно, ничего не даст даже при условии, что там по-прежнему безопасно.

А можно попробовать сдаться на милость графа Бенкендорфа.

Именно над этой возможностью Ольга и задумалась всерьез. В нынешнем своем положении, лишившись колдовского умения, она будет полностью зависеть от графа. Но, с другой стороны, уж он-то, безусловно, не связан с ее гонителями, наоборот… Вовсе не обязательно упоминать о колдовстве, все равно не поверит, а доказать нечем. Зато Бенкендорф, никаких сомнений, с большим вниманием отнесется к другим ее рассказам. Итак…

Дерзкая амазонка, выросшая в глуши и оттого сохранившая непосредственность характера, развлечения ради отправилась на поиски приключений в мужском платье, под видом провинциального гусара. В этом качестве она и оказалась посвященной в планы заговорщиков, ну, а потом события естественным образом добрались до логического завершения, когда ей пришлось, все еще в облике корнета, скрутить напавшего на государя злоумышленника. Уж этот факт – спасение ею государя императора – настолько достоверен и весом, что станет серьезным козырем и свидетельством в пользу правдивости остального. Злокозненный камергер, увидев крушение своих планов и узнав, кто был тому причиной, быстро составил коварную интригу, подделав купчую, отчего опрометчивая барышня и оказалась в печальном своем сегодняшнем положении. Она всего-навсего не говорит всей правды – но то, что готова выложить, само по себе достаточно убедительно.