Мистер Зельц не имел ни малейшего представления о том, что такое «охолостить», но все остальное он понял, и звучало это вполне приемлемо, исключая, пожалуй, первый пункт — касательно запрета входить в дом, поскольку Мистер Зельц не понимал, как собака может стать членом семьи, если она не имеет права входить в дом. Алиса, должно быть, подумала то же самое, потому что, как только отец закончил свою речь, она спросила:
— А что он будет делать зимой? Неужели мы его оставим на морозе, папа?
— Разумеется, нет, — ответил Дик. — Мы поселим его в гараже, а если и там будет слишком холодно, оборудуем ему место в подвале. Я просто не хочу собирать его шерсть с мебели, вот и все. Но мы все ему устроим по первому разряду, не волнуйся. Купим самую лучшую конуру, и я протяну проволоку между двумя деревьями, чтобы он бегал на цепи. У него будет полно места, чтобы резвиться, и когда он привыкнет, то будет чувствовать себя как рыба в воде. Не стоит так переживать за него, Алиса. Он же не человек — всего лишь собака, а собаки не задают вопросов. Они довольны тем, что имеют.
Сделав это последнее замечание, Дик протянул руку и грубо, по-мужски, потрепал Мистера Зельца по голове, чтобы показать, что он, в конце концов, не такой уж и придирчивый.
— Разве не так, приятель? — спросил он. — Ты же не будешь жаловаться? Ты ведь знаешь, как тебе повезло, так что не в твоих интересах раскачивать лодку.
Что ж, с ним вполне можно было иметь дело, с этим Диком. На следующий день ни ветеринар, ни парикмахер не работали, потому что было воскресенье, но Дик встал рано, взял фургон Полли и поехал на склад пиломатериалов, после чего целый день потратил на установку собачьей конуры (модель высшего класса, инструкции по сборке прилагаются) и натягивание проволоки для цепи. Дик совершенно определенно принадлежал к тем мужчинам, которым сподручнее возиться с молотками, гвоздями и лестницами, чем общаться с женой и детьми. Дик относился к категории людей действия, он был бойцом на войне с праздностью. Мистер Зельц смотрел, как Дик трудится и как пот струится по его лицу, и не мог не испытывать к нему симпатии. Он чувствовал, что все эти вчерашние разговоры об «испытательном сроке» — не более чем блеф. Дик уже потратил на Мистера Зельца пару сотен долларов. К тому же он жарился на солнцепеке добрую половину дня — вряд ли он делал бы это, не будь у него в отношении Мистера Зельца серьезных планов. Дик уже увяз в этом деле по уши, и обратной дороги не было.
На следующее утро все семейство разъехалось кто куда. В семь сорок пять школьный автобус остановился перед домом и забрал Алису. Через сорок минут после этого Дик надел летную форму и отправился в аэропорт, а затем Полли посадила Тигру в детское креслице в фургоне, пристегнула ремнями и повезла в утреннюю игровую группу. Мистер Зельц с трудом верил собственным глазам. «Неужели здесь так заведено? — думал он. — Неужели они каждый день будут оставлять меня одного утром, и живи, как знаешь?» Это смахивало на злую шутку. Мистер Зельц любил общество, любил быть на виду у людей, нуждался в том, чтобы с ним говорили и чтобы его гладили, — одним словом, хотел жить в мире, где кроме него были бы и другие живые существа. Неужели он обошел полсвета и отыскал это благословенное местечко только для того, чтобы пригревшие его люди отнеслись к нему с таким пренебрежением? Они лишили его свободы, приковали к этой жуткой проволоке — металлическому орудию пыток, которое постоянно скрежещет и лязгает, причем звуки эти бегут за ним следом, куда бы он ни пошел, словно для того, чтобы напомнить ему, что он более не свободен, что он продал свое первородство за миску чечевичной похлебки и за уродливую конуру фабричного производства.
В тот самый миг, когда он уже совсем было собрался сделать в отместку какую-нибудь пакость — например разрыть цветочную клумбу в саду или ободрать кору с молоденькой вишни, — на дороге внезапно появился фургон Полли. Мир снова наполнился яркими красками. Она не только подошла к нему, спустила с цепи, позвала в дом и отвела в свою спальню, но, причесываясь, переодеваясь и делая макияж, сообщила Мистеру Зельцу, что в доме будут два различных свода правил: ее и Дика. Когда Дик дома, Мистеру Зельцу придется жить на улице, зато когда Дик в отъезде, хозяйка — она, а это значит, что собакам позволено входить в дом.
— Он вовсе не злой, — сказала Полли, — но иногда он ужасно упрямый, и если вобьет себе что-нибудь в голову, то разубеждать его совершенно бесполезно — все равно что со стеной разговаривать. Таковы Джонсы, Пусик, и с этим я ничего поделать не могу. Прошу тебя только — никому ни слова о нашем разговоре, даже детям. Пусть это будет нашей маленькой тайной. Ты слышишь меня, старина? Все должно оставаться между нами.
Но это было еще не все. Вдобавок ко всем этим проявлениям дружбы и любви Мистера Зельца прокатили на автомобиле — в первый раз за два года. Не на полу между сиденьями, куда его обычно помещали раньше, а прямо на переднем пассажирском кресле, с ветерком, с открытым окном, в которое врывался ароматный воздух штата Вирджиния. Вот она — компенсация за все вынесенные страдания: великолепная Полли за рулем «плимута вояджер», мышцы приятно пружинят при каждом толчке, обоняние упивается каждым запахом, встретившимся по дороге. Когда до него наконец дошло, что такие прогулки станут теперь постоянными, он оторопел перед открывшимися перед ним перспективами. С Вилли ему жилось неплохо, но здесь, возможно, будет еще лучше. Ибо горькая истина заключается в том, что поэты обычно — не водители, а пешеходы, к тому же такие пешеходы, которые сами толком не знают, куда идут.
Визит к парикмахеру был сущей пыткой, но он выдержал все эти мойки и стрижки, не моргнув глазом. Ему не хотелось бы показаться неблагодарным после всей проявленной к нему доброты. Когда через полтора часа парикмахер завершил свои труды, глазам предстала совершенно иная собака. Шерсть больше не висела клочьями, бакенбарды лоснились, брови были расчесаны. Мистер Зельц уже не выглядел как подозрительный бродяга — он стал денди, зажиточным собачьим буржуа, и если от такого превращения он начал слегка упиваться собой — кто возьмется судить его строго?
— Ого! — воскликнула Полли, когда Мистера Зельца вывели к ней. — Однако они над тобой поработали. Ты так, Пус, скоро призы на собачьих выставках получать начнешь!
На другой день они отправились к ветеринару. Мистер Зельц, с одной стороны, радовался возможности снова прокатиться в автомобиле, но с другой — ему и раньше приходилось сталкиваться с людьми в белых халатах, и он знал достаточно об их иголках, термометрах и резиновых перчатках, чтобы бояться предстоящего визита. В прошлом за осмотры всегда отвечала миссис Гуревич, но после того как она умерла, Мистера Зельца освободили от необходимости контактировать с представителями медицины. У Вилли не было то денег, то времени, а поскольку пес, не посетив врача ни разу за четыре года, оставался живехонек, поэт пришел к выводу, что от всех этих осмотров никакой пользы нет. Если ты болеешь смертельно, врач все равно не поможет, а если ты не болен, то к чему позволять им ковыряться и копаться в твоем организме только для того, чтобы услыхать, что ты здоров.
Если бы Полли не была рядом все время, не гладила Мистера Зельца и не говорила нежностей, поход к ветеринару показался бы Мистеру Зельцу сплошным кошмаром. Но даже рядом с ней он все время дрожал от страха, трижды спрыгивал со стола и бежал к двери. Доктора звали Бернсайд, Уолтер А. Бернсайд, и он отчаянно изображал симпатию к Мистеру Зельцу, но Мистер Зельц видел, как лекарь смотрит на Полли, чуял запах возбуждения, исходивший от кожи молодого врача, и понимал, что дело здесь вовсе не в нем. Доктору Бернсайду нравилась Полли, а собака была всего лишь поводом продемонстрировать свою доброту и профессиональное мастерство. Он мог сколько угодно называть Мистера Зельца умным песиком, гладить его по голове и смеяться над его попытками сбежать — все это делалось исключительно для того, чтобы подобраться поближе к Полли, при возможности даже потереться об ее тело, а Полли, все внимание которой принадлежало Мистеру Зельцу, даже и не замечала хитрых маневров негодяя.
