Приходилось уже не Лежнева примирять с реалиями войны, но саму войну с существованием Лежнева. В конце концов и роту, где он служил, стали посылать на патрулирование или операции, не связанные с главным направлением, чтобы в населенных пунктах юнкер появлялся с опозданием на несколько часов, когда уже нечего было отстаивать и некого защищать. Лампе, если встречался с ним или о нем думал, испытывал всегда настоящую боль, представляя, в какой муке жила постоянно душа этого человека.
– Когда его убили, – сказал поручик, – он был под моим началом.
– Убили?!
– Мы прикрывали отход из Ростова.
Только много позже Лампе найдет название тому, что почувствовал в это мгновение. Смерть надежды. Словно что-то, до сих пор вопреки всему теплившееся внутри, оборвалось и исчезло.
– А почему вы спрашиваете меня?
– Знаете, гибель его не идет у меня из головы. Я ведь еще тогда удивился: раньше и представить не мог, чтобы Лежнев позволил себе не согласиться с приказом. При его-то чувствительности к офицерской чести…
– Подождите. Вы хотите сказать, что он оспаривал боевой приказ?
– Да нет, речь не о каком-то демонстративном неподчинении… Мы должны были удерживать один из малых мостов, дать основным силам возможность оторваться. То есть нужно было две улочки блокировать, которые к нему выходили, и железнодорожное полотно…
– Ротой? – спросил Лампе.
– Куда там! Четыре отделения. Я назначил позиции, а Лежнева с пулеметчиком и еще одним юнкером послал к переезду, к будке смотрителя – крепкая там была такая каменная будка. И вот тут он вдруг подошел и попросил, чтобы я поставил его в любое другое место, только не туда. Спрашиваю: почему? Он мялся, мялся, но признался все-таки, что имеет причины полагать, будто возле этого домика непременно будет убит. Я и подумал: ладно, со всяким бывает, – отправил его с другим отделением.
Лампе попытался вспомнить, не по этому ли мосту переправлялся и их полк. Похоже, что нет – во всяком случае, ни каменной будки, ни улиц он рядом не заметил: был большой пустырь, застроенный лабазами и баньками.
– Они атаковали сразу по трем направлениям. Правую улицу мы еще держали, но по второй и по полотну у них был слишком большой перевес. Тут, слава богу, дали команду отступать: время мы уже выиграли. Большая часть людей благополучно отошла за мост, Лежнев тоже, минеры уже взрывать готовились; но человек восемь все-таки оказались отрезаны пулеметом, к какому-то сараю прижаты, вроде дровяного склада. Мы за мостом быстро перестроились для контратаки, но как только снова оказались на том берегу, нас тут же положили на землю еще два пулемета. Главное, нам все очень хорошо видно: пока они там стоят вплотную к стене, пулеметчик, который за ними следит, достать их не может; но стоит им от стены сделать шаг – и все, окажутся под огнем. И ползти бессмысленно: там пригорок. А с другой стороны их уже обходят, через три минуты все будет кончено. Единственный выход был: уничтожить пулеметчика; но с земли по нему стрелять – только терять время. А подниматься, рисковать всеми ради восьмерых – безумие. Знаете, тот самый момент, когда необходимость подвига так очевидна, что не совершиться ему уже как бы и невозможно. Я, собственно, с самого начала был уверен, что именно Лежнев вызовется. Только не думал, что он бросится так отчаянно – просто сорвется, и все. Ну а тут уж оставалось только следить. Вот здесь будка была, здесь пулеметчик.
Поручик пальцами начертил в воздухе перед собой.
– А Лежнев пошел по дуге, чтобы пулеметчику в поле зрения не попадать. Я вижу: добежал, стреляет. Тот его все-таки заметил, попытался развернуться, но Лежнев успел, выстрелил первым. Я-то думал, он там и укроется, в этой ложбинке, но оказалось, что с той стороны она простреливается насквозь. А потом один из пулеметов, что нас держали, захлебнулся – лента кончилась или перегрелся. Против одного ствола с двухсот метров я уже решился атаковать. Встаем. Те от сарая тоже уже в нашу сторону ползут. А я все за Лежневым слежу и только удивляюсь: двадцать раз уже должны были убить, а он невредим, даже не ранен. Выбора у него уже не оставалось: только к той будке и там нас дожидаться. Всего тридцать метров и нужно было одолеть, а дальше уже начиналась такая зона, куда с их позиций обстрела не было. Он вроде бы заколебался сначала, но потом пригнулся все-таки, побежал. Палят по нему так, что на роту хватило бы. А он словно заговоренный. Смотрю: уже в дверях, стоит и улыбается. Ну и вот тут… До сих пор не могу понять, откуда стреляли, не из-за реки же. Шальная пуля совершенно.
– Ясно, – сказал Лампе. – И вам показалось странным такое стечение обстоятельств.
– Понимаете, когда он подошел ко мне, я подумал, конечно, обычное: суеверие, плохие нервы. А выходит, он действительно знал, что погибнет именно там. Вернее, что если окажется там – погибнет. Ведь под сплошным огнем бежал, потом вообще оказался на перекрестье двух линий обстрела – и ничего. А тут, где было уже совсем безопасно… И так уж слишком много совпадений для простой случайности. А когда и место было указано заранее…
Поручик замолчал. Лампе рассматривал его с некоторым удивлением.
– Послушайте, вы и вправду все еще верите, что мы – вот мы с вами – достойны каких-либо тайн и чудес?
– Не знаю. Но, во-первых, все, что я рассказал, – правда, а потом: скажите, у вас, перед тем как подниматься в атаку, никогда не бывает чувства, что все вокруг, сама материя как бы утоньшается, что стоит сделать усилие – и сможешь заглянуть куда-то на обратную ее сторону? Мне вот порой кажется, что тут есть возможность для таких прорывов, из которых знание будущего – еще не самое удивительное.
Лампе улыбнулся.
– Вы, поручик, в гимназическом возрасте не увлекались спиритизмом?
И заметил, как насторожился юнкер, подозревая скрытую издевку в вопросе.
– Нет. Я увлекался техникой. Собирал парусники.
– А в мое время было модно.
– Ну и что?
– Ничего. Изможденные юноши, вдохновенные барышни. Таинственные стуки и вопрошания о судьбах России. А я вот как-то всегда считал, что даром прозревать будущее обладают разве что святые. Хотя, конечно, не исключено, что какие-то интуиции и существуют. Как не исключено и то, что юнкер Лежнев как раз и был святым. Но тут мы погружаемся в такие вопросы, которые я, честно говоря, предпочитаю не обсуждать.
Поручик повел рукой, отрицая.
– Да я не об этом. Свой час, в конце концов, предчувствуют многие. Но чтобы точно знать место… Я теперь почти уверен, что с ним действительно что-то произошло, как-то он это увидел. И принял ведь предупреждение, попытался самого места избежать. Но в конце концов все равно очутился именно там и именно там был убит. Вот от этой предопределенности и не по себе.
– Ну а прежде он мог видеть эту будку?
– Накануне, конечно. Мы подошли еще вечером, до темноты. Но какая разница?
– Нет, постойте! – сказал Лампе. – По-моему, у вас следствие опережает причину. Где здесь предопределенность, если вперед, сами говорите, он бросился совершенно сознательно? А из того, как вы описали дислокацию, ясно, что с самого начала он должен был понимать, что укрыться придется именно в этой будке. Но если той ночью ему что-то, скажем, приснилось – что-то, происходившее в реальной обстановке, – если это он и принял за предупреждение, то состояние его духа в ту минуту представить вполне возможно. Здесь уже не только героическое вдохновение, но и нечто еще, совсем особое: ощущение себя с роком один на один, момент высшего, последнего преодоления, раз уж он действительно верил, что место это для него смертельно опасно. Высокое чувство, по-настоящему. Оно и толкнуло вперед. И если вы себя убедили, что он оказался на месте гибели вопреки тому, что заранее знал о нем, то мне сразу же по ходу вашего рассказа показалось, что наоборот – именно благодаря этому. Ну а вычислять путь пули и искать тайные смыслы в том, что настигла она юнкера Лежнева не пятью секундами раньше или не пятью позже, согласитесь, несколько наивно. Тем более если, как вы говорите, огонь там был непрерывный. Мало ли какой рикошет… Ну да, совпадение несколько странное. Но я, признаться, привык уже думать, что война только из таких и состоит.
