– Я хочу взять Покровского за горло и вытрясти из него все, что он знает. Про меня, про Дениса, про тебя, про Лизу. Что это вообще за Компания и чего им надо.

– У меня примерно такие же планы, только с упором на Альфреда и его деньги.

– Хорошо.

– Если ты говоришь «хорошо», тогда к чему были все эти сцены и вопли?! Я думал, ты хочешь свалить из города, но оказывается, мы с тобой мыслим одинаково…

– Не одинаково. Я сказала, что это может быть ловушка, а ты отреагировал так, словно я пошутила. Еще раз – мне нужно твое серьезное отношение. Я хочу не просто наведаться к Покровскому, я хочу получить то, что мне нужно, а потом уйти оттуда живой и здоровой. Ты можешь мне в этом помочь или ты всего лишь клоун, которого хватает лишь на обжимания с официантками?

– Далась тебе эта Хелена, – пробормотал Иннокентий. – Если бы я знал тебя немного меньше, подумал бы, что ты ревнуешь.

– Размечтался! Так что ты скажешь – да или нет? Поможешь мне или как?

– Ты опять начинаешь кричать, – поморщился Иннокентий. – А кричать не нужно, и вопросы дурацкие задавать не нужно. Я же тебе сказал – мне нужно получить у Альфреда долг. Я все равно найду его и заберу свои деньги. Если хочешь, чтобы мы начали с Покровского, – хорошо. Он знает, что я с тобой?

– Нет. Но он все время повторял «хочу уйти к вам», «возьмите меня к себе», как будто я там была не одна, а с кордебалетом.

– Это же хорошо. – Иннокентий ободряюще хлопнул ее по плечу, и Настя пошатнулась. – Он думает, что ты не сама по себе, что ты – часть какой-то силы. Пусть и дальше так думает!

– Может, он думает, что за мной – Андерсоны?

– Может быть. А может, и нет.

– Как это – нет? Если не Андерсоны, то кто?

Иннокентий улыбнулся:

– Открою тебе маленький секрет, который не открыли тебе ни папа с мамой, ни Смайли, ни король Утер. Андерсоны – не единственная сила в этом мире. Я бы даже сказал, что Андерсоны и весь этот цирк под названием Большой Совет – это не столько сила, сколько традиция. На традициях в известной степени держится мир, но все традиции рано или поздно слабеют и умирают. Я лишь три месяца как выбрался на свежий воздух, но уже наслушался достаточно, чтобы сообразить: Андерсоны – это умирающая традиция.

– Чего это ты такого наслушался?

– Тебе лучше не забивать голову подобными вещами… Плохо будешь спать.

Он снова хлопнул ее по плечу.

– Но… Я вроде как связана с Андерсонами, хотя и сбежала от них. Я хочу знать, что происходит с ними и вообще…

– Ты узнаешь и увидишь. Когда рушится такая традиция, как Большой Совет, это сложно не заметить… Не говоря уже о том, что тебя может просто завалить обломками этой обрушившейся традиции.

– Ясно, – несколько растерянно сказала Настя.

– Ну как, я был достаточно серьезен в последние две минуты?

– Более-менее.

– Значит, ты успокоилась?

– Более-менее.

– Отлично.

– Прекрати хлопать меня по плечу! У меня там синяк будет, и вообще…

– Это унижает твое достоинство?

– Типа того.

– А ты вытащила меня за шиворот из-за стола. На глазах у Хелены. Мое достоинство, – Иннокентий мелодраматично стукнул себя в грудь кулаком, – скончалось в страшных муках.

– И ты мне сейчас мстишь?

– Типа того.

– Знаешь что, – сказала Настя, потирая плечо. – Я думала, что парни с возрастом все-таки становятся немного серьезнее. В твоем случае – тем более… Но ты… Детский сад какой-то!

– Я только что был серьезным. Целых две минуты. И мне этого оказалось достаточно, тем более что… – Иннокентий сделал многозначительное лицо. – Поживи с мое, и ты поймешь, что есть очень немного вещей, к которым стоит относиться серьезно.

– Но все-таки есть такие вещи?

– Есть. Две. Или три… Честно говоря, я забыл, сколько таких вещей и как они называются.

– Как это характерно.

– В моей жизни, Настя, было слишком много событий, чтобы я все их помнил. Это вы, люди, можете позволить себе роскошь… Как это вы называете? Воскрешать в памяти? О да, иногда воскрешают покойников, но вы обожаете воскрешать в памяти всякие прошедшие мелкие события своих жизней – что в принципе то же самое, что и воскрешать покойников, – типа первого поцелуя или первого осознания, что женщина, которую ты любишь, тебя совершенно не любит… Мысленно возвращать к жизни то, что уже давно умерло, – какая глупость… Если бы я все это хранил вот в этом сундуке, – Иннокентий постучал себя по голове, – у него давно бы отвалилась крышка.

– Прекрасная речь, – сказала Настя. – Не буду с тобой спорить, потому что глупо спорить с человеком… Ой, прости, не с человеком, а с существом, которое… которое вообще непонятно что собой представляет.

– Обидно. Но по сути верно, – кивнул Иннокентий. – Спасибо за верное замечание.

– Я надеюсь, обида получилась не смертельной? Это ведь просто обида, а не Обида с большой буквы, которая на всю жизнь, что в твоем случае будет очень… очень и очень долгим сроком?

– Во-первых, как мы недавно выяснили, я очень несерьезное… существо, стало быть, я не могу смертельно обижаться на слова. Во-вторых, я всегда имею в виду, что ты всего лишь женщина, поэтому…

– Что это значит? – Настя вдруг почувствовала, что если кто-то сейчас и обидится насмерть, то это будет она, а вовсе не Иннокентий. – Что это за «всего лишь»?

– Ты, может быть, не совсем поняла, Настя, – медленно проговорил Иннокентий, и по его голосу, по его глазам Настя догадалась: кажется, сейчас она получит ту самую порцию серьезности, о которой только что тосковала. – И я обычно не говорю такое напрямую… Но раз уж об этом зашла речь…

– То?.. – не выдержала Настя.

– Я не люблю женщин.

– Не поняла.

– И не надо. Просто запомни. Пожалуй, это одна из тех двух или трех вещей, что стоит запомнить обо мне, Настя. Я бессмертен. Я не люблю терять свои вещи. И я не люблю женщин. Запиши это где-нибудь, чтобы мне не пришлось повторять еще несколько раз…

Он одарил ошарашенную Настю прохладным взглядом и ушел в зал пивной, а оттуда – на улицу. Настя хотела сказать ему вслед что-нибудь язвительное, но ничего адекватного в голову не приходило, поэтому она просто молча поплелась за Иннокентием и уже на лестнице, поднимаясь из подвала навстречу пражским сумеркам, наконец сформулировала для себя ехидный афоризм: «Мужчина или на всю жизнь остается мальчиком, или же превращается в нудного брюзжащего старикашку».

Иннокентий, как ей теперь казалось, сочетал в себе оба этих недостатка.

Дом, куда ее пригласил майор Покровский, располагался в районе со смешным названием Жижков; то есть это Насте название показалось смешным, Иннокентий, в свою очередь, пожал плечами и сказал, что смешного в этом было мало. В чем «этом», Настя уточнять не стала, вообще после случившегося с Иннокентием приступа серьезности ни он, ни Настя не испытывали большого желания поболтать. Они просто молча шли по улицам, пустевшим по мере удаления от центра, поглядывали то и дело на телебашню, чтобы не сбиться с курса, и думали каждый о своем. Насте вдруг привиделась Лионея, тонким призрачным полотном повисшая в стороне заката. Облака словно по злому заклинанию загородили едва заметные контуры, в которых при желании можно было угадать королевский дворец и отель «Оверлук», подсвеченные прощальным отблеском закатного солнца. На мгновение Настино сердце сжала тоска по этому утраченному миру, миру не только в смысле некоего пространства, но миру в смысле душевного спокойствия; у Насти так немного было его за последние месяцы, и в Лионее – о да – иногда умиротворение посещало ее. Впрочем, оно никогда не задерживалось надолго. К тому же Настя так и не смогла почувствовать эту страну своим домом; королевский прием, который должен был отчасти символизировать вхождение Насти в прекрасный новый мир, на самом деле символизировал несовпадение Насти со сверкающим миром Лионеи. Она как будто видела перед собой замечательную картину, персонажи которой полны величия и благородства; картину, безусловно достойную восхищения. Но при этом она каждую секунду отдавала себе отчет в том, что картина – это нарисованный на полотне и запертый в этом полотне мир, она же сама находится за пределами этого мира-полотна. И потому Настя могла печалиться о невозможности проникнуть на полотно и стать еще одной его фигурой; но также она могла и радоваться свободе, которая существовала за пределами увиденной картины.