Удивился Лазарь, когда они остались втроем:

— Что-то не пойму я тебя, Звездан. Пробил час свести давние счеты. В наших руках посадник, а ты медлишь... О чем говорить будем, ежели и так все яснее ясного.

— С тобою тоже все ясно было, — напомнил Звездан, и Лазарь сжался, как от удара, — Иль не правду говорил Михаил Степанович, иль не принимал ты от него даров?

Лазарь нахохлился, пряча глаза, пробормотал:

— Время ли былое поминать?

— Время, — сказал Звездан. — Самое что ни на есть время. Ежели бы я и тогда с тобою так же рассудил, нешто решал бы ты, сидя у владыки, как поступим с Михаилом Степановичем?

— Пререкаться после будем, — мягко остановил Звездана Митрофан.

— Так вот и вопрошаю я вас, — проговорил Звездан, — на руку ли нам Димитрий Мирошкинич?

— Так кого ж иного выкликать? — удивился владыка.

— Димитрий лишь на время утишит бояр и купццов, — продолжал Звездан, — но распри ему не пресечь. Еще пуще прежнего вознегодуют те же, кто нынче собирается имя его выкликнуть на вече. И так подумал я: Михаилу Степановичу покуда деться от нас некуда...

— А о том подумал ли ты, Звездан, как успокоим мы новгородцев? — спросил владыка. Не понравилась ему затея Всеволодова милостника. Уж больно хитроумен он, а времени нет: вот-вот ударят в вечевой колокол.

— Наполовину решим, — сказал Звездан. — Просят новгородцы дать им Константина — в том перечить им мы не станем. И я с ними: Константин повзрослее, потверже Святослава будет. Пущай присылает Всеволод старшего сына. При нем и Михаил Степанович присмиреет. Куды ему деться? А ежели что, так и пригрозим...

«Ишь ты!» — сообразил Лазарь. Звезданова повадка была ему знакома: сам сидел у дружинника на крючке. На такой же крючок поддевал Звездан и Михаила Степановича. Но свою недалекую выгоду увидел в том догадливый боярин.

— Шлите меня ко Всеволоду, — сказал он. — Все сделаю, как повелите, не сумлевайтесь.

— Слово за тобой, отче, — повернулся Звездан к Митрофану.

— Ох, не нравится мне твоя затея, — опуская глаза, пробормотал владыка.

3

К весне добрался Лазарь до Владимира. Прослезился, увидев еще издалека золотые соборные шеломы. Истово крестился, кланялся, встав коленями в подточенный солнцем рыхлый снег.

«Теперь не оплошай, — говорил он себе, — теперь гляди, боярин, в оба!»

Не оплошал Лазарь, бил себя в грудь и униженно ползал у Всеволодовых ног:

—Вот те крест, попутала меня нечистая, княже. Но с той поры, как простил ты меня, служу тебе верой и правдою. И о Святославе пекусь, как о своем дите.

— Старое поминать не будем, — сказал Всеволод. — Ты мне, боярин, о том, что нынче творится в Новгороде, расскажи. Скачут ко мне мои вестуны и гонцы новгородские. Обеспокоен я и решил забрать из Новгорода Святослава и дать им старшего сына. А вот о посаднике мыслю двояко: Михаила Степановича оставить или согласиться на Димитрия Мирошкинича. Что скажешь?

— Да что я скажу, — оправился прощенный Лазарь, — нешто прислушаешься ты к моему совету?

— Говори, а я думать буду. Не советов жду я от тебя, боярин, а хощу правду знать. Почто настаивает Звездан на Михаиле?

Само порхнуло Лазарю в руки прихотливое счастье, бьется, как живая птичка, — не упустить бы.

— То, что Звездан тебе в грамоте отписал, не наша с Митрофаном задумка, — сказал он.

— Тебя послали...

— Меня-то послали, да я себе на уме, — хитро прищурившись, отвечал осторожный Лазарь. Остерегался он, как бы лишнего не сказать, покуда срок не наступил. Не решался рубить выше головы: как бы не запорошила глаз щепа.

Но князь клюнул на приманку. Стал выспрашивать, сердился:

— Недосуг мне твои загадки разгадывать.

— Может, я и худ умом, — не решался подступиться к главному боярин, — может, чего и не смекнул...

— Говори прямо!

— Прямо-то скажу, да как обернется?

— Аль заподозрил что?

— Любишь ты Звездана, веришь ему...

— Верю, — насторожился Всеволод. — Ежели с доносом на него ко мне пришел, так ступай прочь.

— Верно, зря я проболтался, — сказал Лазарь. — Только начал, а ты уж и договорил...

Всеволод насупился, помолчал. Но гнать боярина не стал. Приободрился Лазарь:

— Нынче заступников у Михаила Степановича во всем Новгороде не сыскать.

Исподволь и ольху согнешь, а вкруте и вяз переломишь. Тихонько нажимал боярин:

— В самый раз избавиться нам от строптивого посадника. Вот и думаю я: пошлешь ты в Новгород Константина, так и Димитрий при нем остепенится...

— Ближе, ближе, боярин, — все больше хмурился Всеволод.

— Ежели что, так ты у Митрофана спроси. Он скажет.

— Митрофан далеко. Да и о чем его спрашивать?

— О Звездане, вестимо...

— Ишь, куды поворотил!.. Так что же сделал Звездан?

— Может, почудилось мне, — сказал Лазарь, — но како пред тобой смолчу? Подбивал нас Звездан, чтобы Михаила Степановича посадником оставить... Вот я и подумал — почто? И тако решил: неспроста это!

— Может, и неспроста, — кивнул Всеволод. — Но токмо все никак в толк взять не могу — к чему клонишь?

— А вот к чему, — решился Лазарь. — Сговорился Звездан с Михаилом Степановичем за нашей спиной.

— Окстись, боярин.

— Ей-ей... Не верь Звездану, княже.

— Кому же верить? — удивился Всеволод.

— А ты никому не верь... И мне не верь, и Звездану. Но над тем, что сказал я тебе, подумай. На что посылаешь Константина, какую готовят ему в Новгороде встречу?

По глазам Всеволода видел Лазарь: поселилось-таки в нем сомнение. Уже одно говорит он, а думает совсем другое. И взгляд блуждает поверх боярской головы.

Тут бы самое время взорваться Всеволоду, исполнить обещанное — выгнать Лазаря, но не выгнал его князь, еще долго беседовал, оставил с собою вечерять. Была это немалая честь, не всякий ее удостаивался.

Рассеян был за ужином Всеволод, почти ничего не ел, пил много.

Видно, предчувствие его мучило: на утро ни свет ни заря подняла его с постели сенная девка — совсем худо стало Марии. Всю ночь просидел подле нее Кощей, да что толку! Не чудодей он, ему ли совладать с безносой, ежели уж занесла она над княгиней свою беспощадную косу?!

На низкую скамеечку присел возле Марии Всеволод, ладонью прикрыл мокрую от смертной испарины руку. Сквозь тяжелое дыхание прорывался тихий шепот жены:

— Устала я, Всеволоже, душа просится на покой. Симону хощу исповедаться в грехах своих, проститься с детьми... В свой монастырь постричься хощу.

Сидел Всеволод, глядел на пожелтевшее лицо жены, хотел уронить слезу, но слезы не было. Сухой огонь сжигал его сердце.

Устал князь, надломился. Встал, вышел, велел звать Симона. Вернувшись к себе, молился, просил господа ниспослать Марии облегчение, за детей просил, за Константина с Юрием, чтобы хоть у смертного одра своей матери протянули они друг другу руки...

Еще горшая встала между ними вражда, когда объявил он, что посылает старшего в Новгород.

Взорвался Юрий, сбежал из терема, ускакал со своей дружиной в Боголюбово. Два дня его не было, вернулся черный и нелюдимый, сидел у себя, запершись.

— Да в чем прегрешил я, господи? — взывал Всеволод к лику спасителя. — Всю жизнь радел за свою землю, о детях заботился, сирых не забывал, учил возлюбить ближнего.

Умолял ниспослать Марии легкую смерть. И опять же думал: а кто помолится за него, кто смежит его очи?

И вставали сомнения: значит, грешен был, значит, не угодил господу. Уж не за гордыню ли карает он беспощадной десницей, уж не за то ли, что вознамерился свершить немыслимое?

Тяжек, ох как тяжек путь к последнему итогу. А ведь казалось: придет он к нему легко и просто. Сил-то было сколько! Думал он, что вечной будет молодость, да вот же и его стала подтачивать коварная хворь.

Молился Всеволод, а краем уха слышал, как суетились в тереме сенные девки, хлопотали вокруг Марии.